За осетриной
Аркадий Шиманский
Чтобы я когда-то рыбалкой увлекался? Особенно зимней? Не было этого! Да и что там, правда, хорошего? Колотун такой – бр-р! Ветер! Аж в зубах посвистывает! И страдаешь-то, смешно сказать, из-за какого-то несчастного стограммового окунька. Да гори она, рыбалка такая, синим пламенем! Ну не без того у меня в характере, конечно, что иногда сушеночки хочется. И, не спорю, вобла порой дороговата. Но, на худой конец, ставриду в зубки – и торжествуй, кто понимает!
Поэтому я на ледовую вахту рыбострадальцев не заступал. И всю зиму — пока морозы двадцатиградусные стояли — дома сидел. Ни на какие уговоры приятелей не поддавался.
– Нет, – говорил им, – нет и нет. Я не пингвин. На лед – ни шагу!
Но потеплело, и я оттаял. Подступились они в начале марта:
– Да ты дрейфишь, что ли?
– Чего это я могу дрейфить?
– Мы ведь, в конце концов, тебе не чужие. Да если что — да мы все как один! Стеной встанем, понял?
– Понял. И не надо уговаривать. Просто мне эти лунки, луночки, мормышки никакого удовольствия не доставляют. Да и лед, наверное, крохкий.
Приятели посмотрели на меня отчаянно непонимающими глазами:
– Да там ведь сейчас такие лещи идут – сказать страшно.
И вот уже заботливо подхваченный соратниками, упакованный в рыбацкие доспехи, мешком перевалился я через борт грузовика, который стремительно покатил к берегу рукотворного моря.
А там, на этом самом льду, господи боже мой! Как на крыше сарая во время наводнения. Не ловля рыбы, а покорение Сибири Ермаком: кто рубит, кто колет, кто сверлит… И льда-то практически нет – все дырки, дырки, дырки. На лунках этих народ как на огромной терке сидит.
– Нет, нет – мимо этого муравейника! — застонали мои друзья, показывая один дальше другого за линию горизонта.
Через каких-то полчаса мы были уже возле вполне приличной избушки. Может, неладно она скроена, но сшита все же крепко. Открыли дверь – там печурка и нары. И соль на полке стоит, и крупа какая-то. Живи и пользуйся! О тебе побеспокоились.
Но рассиживаться не стали. Только дров насобирали, печку растопили, чтобы стены обогреть. Огнем так хорошо запахло, дрова в печке трещат… Когда такое было!
Вышли. Дымок над крышей вьется, благодать! А мы к берегу идем, стихии наперекор. Все по Джеку Лондону.
Глянул я с косогора – мать честная! Океан! Вода везде плещется. Я притормозил.
– Не боись! – забарабанили по моим плечам приятели. – На самый край не полезем. Но рискнуть надо. Ледок за мыском видишь? Там такой клев — у-ух! А клев пойдет — обо всем забудешь.
Так я их агитации поддался, что очутился впереди всех. И уже через двадцать минут буравил лед всего метрах в пятнадцати от темной водной полосы. Я – на краю, а дружки меня со всех сторон обсверлили.
Но не зря я в авангард ринулся: клевать начало сразу. За пару минут я вытащил из лунки хорошего леща.
Ледяной ветер я тут же перестал ощущать. Невероятно, но по лбу моему пошла испарина. После второго леща стало откровенно жарко. Захотелось форточку открыть.
Клюнуло снова! И тут… Видно, от внутреннего пыла лед подо мной подтаял. Я услышал вдруг негромкий, ни с чем не сравнимый треск. Стремительно брызнувшие во все стороны верные мои приятели лучше всяких слов подтверждали: трещит лед. Лед трещит!
Страх парализовал меня, но леща я держал. Он энергично дернулся. Это было последней каплей. Лед провалился…
Жгучая вода спеленала мой могучий организм. Пошевелиться я не мог. Погрузился ниже ватерлинии. Но жить захотелось нестерпимо. Я выбросил руки вперед и каким-то чудом зацепился за кромку льда.
– Эй-э-эй! – завопил благим матом. – Помогите!
Дружки смотрели на меня с изумлением.
– Ну чего… чего… стоите? — вырвался из меня рык. — Человек тонет! Помогите!
Они начали пятиться.
– Куда же вы, гады?! – рычал я, а четыре здоровых мужика медленно, косясь друг на друга, уходили прочь.
– Стойте! Стойте! Дачу… дачу отдам! Помогите кто-нибудь!
Никто не хотел дачи.
– «Жигули» возьмите! Только руку подайте!
Они предпочитали общественный транспорт.
Я погрузился и вынырнул. Схватился пальцами за острую льдину. Как будто надежно… Но льдина обломилась. Снова барахтаюсь в воде. Опять хватаюсь за что-то…
Метров тридцать так вот, как ледокол, прошел. Будто тридцать километров. Только полоса черная позади.
Еще раз на край льдины навалился, и где только прыть взялась — выкарабкался. Встать боюсь. Пополз сначала. А потом не выдержал все же, как дал чесу!
Остановился лишь потому, что в кустарнике на берегу застрял. Приятели мои разлюбезные, как кресты, стоят. Подойти боятся. А на мне уже и одежда хрустит. Коркой на морозе покрывается.
Черт ее побери, такую рыбалку! Сидел бы сейчас дома у телевизора да и горя не знал! Жевал бы мойву копченую или кильку в томате — так нет же, послушал этих подстрекателей. Товарищи, называется…
Чертыхаюсь, но в избу бегу. Содрал с себя мокрую одежду. Свитер у себя в рюкзаке взял, чьи-то брюки спортивные надел — и давай в печке шуровать! Разгорелась быстро. А я перед открытой дверцей сижу и насмотреться на огонь не могу. Красиво! Хорошо, что выбрался. Мог бы уже такого и не увидеть!
Греюсь и слышу за дверью говор тихий. Ясно, приятели мои подошли. Я быстренько полено возле печки схватил и под ручку дверную засунул. Пусть тарабанят теперь! Не пущу! Душегубы…
Снаружи несколько раз нерешительно дернули дверь.
– Да, Паша, да ты понимаешь… — скулили они. — Ну, перепугались мы. Ну, не серчай! Да мы за тебя стеной! Да мы в огонь и в воду!
– В воду больше не надо! – не удержался я. – Воды с меня хватит. Теперь уж огня дождитесь.
Захрустели они снегом, ушли. Развесил я вокруг печки мокрую одежду, принял честно заработанные полчайника чаю, перекусил и, укутавшись во все теплые вещи, которые нашел, заснул.
Спалось крепко. Не снилось ничего. Это был не сон, а какая-то работа. Наподобие погрузки баржи. И я проснулся от того, что устал грузить. Хотелось отдохнуть.
Печка была едва теплой. Солнце давно перешагнуло полуденную черту, и за стеной гудели на ветру ветви сосен.
Сразу почему-то лещей вспомнил. И так жаль их стало. До слез. Подледный лов называется – ни здоровья, ни лещей! Ведь засмеют дома. И тут же решил – лещей заберу.
Оделся понадежнее и вышел из избы. Ветер, переплетенный морозом и солнцем, был задирист и весел. С высокого берега просматривались мои приятели. Бывшие. Они врассыпную расположились вдали от того места, где я сдавал экзамен на звание моржа.
Боятся. Хвосты поджали, — зашевелилась во мне неприязнь.
А во-он и чемодан мой со снастями чернеет. Далековато, конечно. Но не пропадать же добру. И лещам в том числе.
Азарт добытчика дырявил душу, как коловорот – нетронутый лед. Ну не провалюсь же я еще раз. Теория вероятности для чего? Она надежней Госстраха. За нее даже академики зарплату получают.
И я бесстрашно зашагал по снегу туда, откуда часа четыре назад меня едва унесли ноги. К морю синей до самого горизонта воды.
Мои подхалимы издали робко махали мне. Как президенту, который на трапе самолета появился. Но я их в упор не видел.
Потом они завопили что-то предостерегающее. Но у меня к ним лишь одно чувство – полное презрение. Корчили из себя умельцев, а сами у берега мелюзгу вылавливают. Стыдоба! Только в тазике вам карпов магазинных и ловить, корифеи подледного лова!
В прибрежных кустах я прихватил какую-то ветку с сучком у основания и ступил на лед.
Но прошел метров пятнадцать, и сердце опять похолодело.
«Куда прешься?» – внутренний голос заставил меня остановиться. Я оглянулся. Приятели-предатели замерли вдалеке и наблюдали. Это был уже театр. Театр одного актера. И провалить премьеру означало бы измену чистому делу искусства.
Я выразительно скрутил им кукиш, лег на живот и медленно пополз к своему личному чемоданчику и двум роскошным лещам.
Лед кашей расползался под локтями и коленями. Вернуться? Но чемодан уже так близок, что я могу дотянуться до него кончиком ветки. Во-о-от так – дотянулся. Сучком осторожно поддеваю свисающий сбоку чемодана брезентовый ремень и неторопливо тяну чемодан на себя. Он все ближе и ближе. Ура! Ощущаю под ладонями его холодную поверхность… Молодец! Теперь лещи. Надо их как-то подцепить. Снова тянусь к ним, опираясь на локоть и…
Льдина пошла! Откололась и пошла. Я, как белый медведь, одуревший от приближающейся весны, на коленях мечусь в центре и ничего не могу поделать. Ничего! Плыву, гонимый ветром Одиссей.
Тут уж куча моих шарлатанов ко мне ринулась. Орут каждый свое. Дебаты устроили, советы дают. Но пока подбежали, я уж далековато отплыл. Ничем не достать. Попробовал я палицей своей подгрести, десяток гребков сделал – она усердия моего не вынесла, переломилась. Швырнул обломок палки на лед. Все! Начался дрейф.
Льдину медленно относило от берега. Все это было, в общем, даже торжественно. Но не ко времени. Не спорю, море здесь искусственное. В Северный Ледовитый не вынесет. Однако и на месте льдина не стоит.
– Придумайте же что-нибудь! – заорал я. – Лодку какую-то!
Хотя и сам понимал — какая здесь лодка зимой? Лед под ногами подозрительно зашуршал, и я притих.
Через полчаса берег едва виднелся. Лодки не было. Вероятно, мои спасители все еще вели плодотворную дискуссию о формах и методах спасения.
Я осторожно присел на чемодан. Льдина заколыхалась, как живая, и от нее спокойно отвалился кусочек. Вполне приличный. Из «Очевидного – невероятного» я знал, что это естественно. Просто энтропия не дремлет. Но сердце все равно дрогнуло. Я привстал. Льдина в ответ качнулась. И тут же спокойно отделила еще кусочек. Он ей был явно ни к чему. Как, впрочем, и я.
Время шло. Вечерело. Берег уже не просматривался. Просматривалась лишь водичка. Небосклон уверенно начал рекламировать вечернюю зарю. Дотянуть бы до утренней! А то ведь пропасть ни за что. Добро бы там полярник! Жизнь отдал освоению глубин. А так, смешно сказать — рыбы захотел! Кто за тобой примчится? Разве волны.
Я мысленно начал готовиться к ночлегу на остатке льдины.
И вдруг что-то у меня в ухе зажужжало. Не комар же залез! Я тревожно окинул взглядом льдину. Вроде все на месте. Но глухой, рокочущий звук нарастал.
Моторка?! Покрутил шеей – ничего. Но гул-то слышу! Или уже галлюцинации? Уши вдаль вытянул – гул еще сильнее.
Не шевелясь, чтобы не развалить льдину, поднимаю глаза. Вижу! Стрекозу вижу! Вертолет вместо себя мои корифаны прислали на выручку.
Вертолет делает вираж и возвращается ко мне. Грохот страшный. Вода бурлит. Льдина кряхтит и подрагивает.
– Не опускайтесь низко – лед развалите! – пытаюсь я докричаться.
Не реагируют. Не слышат. Открывается люк. Из него выбрасывают веревочную лестницу. Кто-то машет из люка рукой — давай, мол, перебирайся!
Набрасываю ремень чемодана на плечо. Нащупываю ногой ступеньку лестницы. Черт возьми – на что-то скользкое встал. Ба-а, да это же лещи! Как я забыть мог?! Беру одного за жабры. Скользит, вываливается.
– Бросай! — в мегафон кричат.
Ну, нет. Леща не оставлю. Хоть льдина под ногами стонет, пихаю леща за пазуху.
– Бросай! – орут.
Верчу головой — ни за что леща стихии не отдам.
Чувствую, мотор загудел натужнее, и лестница, дрогнув, пошла вверх. Как акробата – под купол цирка меня резво подтягивают под брюхо висящего над водой вертолета. Руки подают.
И тут лещ выскальзывает и вниз летит.
– Что же вы, черти, наделали? — пытаюсь поймать его и едва сам за ним не ныряю.
Удержали-таки, спасители. А в глазах от досады темно.
Долго я лежал на полу вертолета, приставив к нему ухо, как врач к груди больного. Только тут до меня дошло окончательно — спасен! И живу!.. Причем абсолютно бескорыстно спасен. И дача цела, и машина. Жаль, лещей не сумел прихватить. Ну, ничего, в другой раз. Чемодан при мне, снасти есть — за рыбой дело не станет…
– Живы? – кто-то похлопывает по плечу.
Поворачиваюсь на бок. На меня парнишка смотрит в темной летной куртке. Смотрю на него:
– Что?
– Вставайте и в кресло сядьте. Там удобнее.
Послушно встал. Прошел к креслу, бухнулся на сидение. Вперед, авиация! Ты честно выполнила свой долг перед человеком. Гуманность — твоя профессия. Или Гуманизм, не знаю. Но все равно — с большой буквы.
–Зе-емля-я в иллюмина-а-торе, земля-я-я в иллюмина-а-а-торе, — запел неожиданно для себя, чувствуя, как возвращаюсь к жизни.
– Вам плохо? – подошел ко мне один из вертолетчиков. – Мне показалось, что вы стонете.
– Нет-нет, мне хорошо.
– И удобно?
– Да уж удобней, чем на льдине. Комфорт! Несешься птицей. С шиком домой приеду. Вот это рыбалка! Всегда бы так.
– Ну не всем так везет, как вам, — улыбается вертолетчик.
– А прямо возле дома нельзя приземлиться? – напираю я. — Чтобы эффект, понимаете, был полным.
– Нет, для этого нужна вертолетная площадка, — галантно улыбается. — Но вы не беспокойтесь, — эффект непременно будет. Это я гарантирую.
Стало мне невероятно радостно. И гордость за нашу винтокрылую авиацию подперла. Везет же! Еще и раньше своих приятелей дома буду.
…Приземлились в аэропорту. Уже сумерки. Огней полно. Просто праздник! Оркестра только не хватает. Я вертолетчиков обнял, расцеловал:
– Спасибо! Спасибо!
– Да что вы! Это наш долг, – говорят. – Давайте только на минутку в служебку заглянем — и вы полностью свободны.
В служебке тихо, светло. Там меня в ведомость какую-то, во все колонки и графы занесли, с кем-то связались, адрес проверили и один экземпляр написанного мне отдали:
– Возьмите на память о вашем спасении.
– Премного благодарен.
– Не за что. Только не потеряйте. Это как свидетельство о вашем втором рождении. А то потом недоразумения начнутся.
– Да что вы! Какие недоразумения?
Даже читать я не стал, а просто еще раз по-мужски пожал им всем руки и тяжелой рыбацкой походкой пошел в жизнь. Им — летать и спасать, а мне — жить и радоваться. И как все это здорово устроено! И имя всей этой гармонии — Гуманизм. Или Гуманность. Но именно с большой буквы.
Дома я с видом путешественника, обошедшего земной шар, устало снял с плеча рыбацкий чемодан.
– Жив? – обрадовалась жена, не представляя, как она попала в точку. О рыбе не спрашивала. Только причитала:
– Не замерз, не простудился?
И тут из меня повалило, как из обычного рыболова: не то чтобы вранье, но преувеличенная правда.
О том, как я мужественно противостоял стихии. Как был затерт льдами. И как на помощь пришла наша замечательная авиация.
–Ну-у?! – недоверчиво протянула жена.
– Что «ну»? Что «ну»? — начал сердиться я. — У меня документ есть. Официальный!
В куче одежд я нащупал бумажку, привезенную из аэропорта:
– Вот, читай! И гордись!
Она недоверчиво взяла из моих рук документ. Стала медленно читать. Пробежала глазами текст до конца и горестно вздохнула:
– Ох, и улов… Опять мебельного гарнитура не будет?
– Какого гарнитура? – понять женскую логику порой абсолютно невозможно.
– А где же взять эти семьсот?
– Какие семьсот?! О чем ты?
– Ну, вот эти, – она ткнула пальцем в бумагу, которую держала.
Я осторожно потянул листок к себе и почти невидящими глазами выдернул из текста: «…внести 728 (семьсот двадцать восемь) рублей…». Ну, там дальше были еще слова о маршруте и километраже, но больше всего запомнилось это.
И зачем мне, простите, такая рыбалка? И зачем меня с такой помпой спасать? Ну, придите скромно – на моторке, скажем. К чему эта пышность? Откуда эта дурацкая мода – чуть что – сразу вертолет вызывать? Да и вообще, поплавал бы я, поплавал и куда-нибудь бы выплыл.
Да за такие деньги я могу в тепле у цветного телевизора на мешках с лещами сидеть!
Теперь-то я понимаю пилота, который мне эффект гарантировал. Но как же в таком случае насчет человеческого фактора и Гуманизма? Или Гуманности? Я имею в виду — исключительно с большой буквы.
«Рыболов-спортсмен» № 50, 1990 год
НИЖЕГОРОДСКИЙ РЫБОЛОВ № 2(55), 2016 г.