Вот такие глаза!
- Как есть, такие, - с жаром воскликнул Паша, выставляя вперед костистые кулачки, - Башка, как у теленка. А в самой зверюге...
- Сто кило, - хором добавили мужики. Кто-то разлил по захватанным рюмкам остатки коньяка. Коньяк был свойский. Теща Гриши Малохонина делала. Красила самогон жженым сахаром. Красили и другие, но Гришкина теща имела секрет: к своему коньяку добавляла шоколаду.
Пашка крякнул не то от досады, не то от удовольствия: славно пошло тещино карамельное - и ухватил узловатыми пальцами из эмалированного блюда голову судака. Костей меньше. Широким ногтем зацепил мясо с рыбьей щеки.
На подначку отвечать не стал. А если и обиделся, то самую малость. Ну, верно, врал. Так на то и рыбак. Правдивому удача леску рвет. А Пашка Сто кило был рыбак знатный: тем жил, тем промышлял, тем кормился. И потому как дело свое знал крепко, врал Пашка, словно по писаному. Понятно, смеялись мужики: Пашка Сто кило, Пашка-Соточка... Только слушать под свежую уху пьяненького Пашку собирались все. Бабам это развлечение дозволялось редко: уж больно солоны были порой Пашкины истории. Зато в прошлом году писатель из города приезжал, записывал. Молоденький совсем, но взаправдашний. Корочки писательские безо всяких обиняков показывал, мол, не ради пустой болтовни прибыл, а за "природным матерьялом". Так Павел отвалил пареньку матерьяла с запасом, да такого забористого, что блокнот писательский на сторону перекосило. Понял писатель, что ему по-пашкиному не суметь. Простился с поцелуями: карамельное крепко оказалось на изнеженное городское нутро. И все-таки пропечатал пару Пашкиных историй - что поделикатней - в газете.
Но Пашка не загордился. Газетку, присланную из города, держал не в серванте, под стеклом, а в шкапу, под рубашками. И ежели просил кто байку, не отказывался. Скажет только:
- Давай, братец, наливай соточку, чтоб языку бойчей ходилось...
И врал, и удил, как прежде. В общем, жил Павел рыбак рыбаком. Была в нем лишь одна особинка: Пашка Сто кило пустым не возвращался. Казалось, сядет с удочкой на край ближайшей лужи, и то "лаврушки" или окуньков наловит. Но, несмотря на чудесный свой дар, Соточка и тут не зарывался, лишнего не брал. А если случалось взять с лихвой, больше других рыбаков, угощал по-соседски: и "лихву" на сковороду, и крепенькое на стол, и язык на волю.
Был Пашка невелик ростом, худ и рыж, как сосновая щепка. И в его глазах, некогда голубых, а нынче выцветших на солнце до серебристо-серого, плескалась мальком искорка смеха. Слово бы говоря: брешу, как есть, брешу. И дурак же ты, батюшка, коли всему веришь.
- Павло, - протянул просительно Гришка, глядя как хозяин, насупившись, выбирает кости из полосатой спинки вареного окуня, аккуратно откладывая в сторону красные перышки, - Ну, Павло, расскажи про озерную бабу.
Мужики прыснули, не дожидаясь ответа рассказчика. Пашка поднял голову, медленно обсосал пальцы, выдерживая паузу. Да только ответ уже плясал смешинками в его глазах.
- Значится, так, - наконец вымолвил он степенно, - Про озерную бабу хотите?
Мужики согласно загалдели.
- Было, значит, еще в том годе, - медленно, словно припоминая, начал Пашка, хотя каждый из сидящих за столом слыхал эту байку уже раз сто, - или в позатом... Помнится, по ранней весне, а может, и по поздней осени. Помню, берег по закромке уже ледком обметало. Этак иду я по тому ледку - хрусть, хрусть... И думаю: отчего это окунь у нас под старой ивой на желтого твистера лучше берет, чем на белого. Или то я летом думал. А тут, думаю, что надо бы мотнуться мне в город сачок новый прикупить и капрону... И вдруг слышу, будто хихикает кто, и словно бы рыба большая хвостом по воде плещет...
Мужики замерли, не донеся до ртов приготовленные сто грамм. "Озерную бабу" всегда слушали так. С налитыми до краев рюмками. С готовностью в любую минуту отозваться на обыкновенное Пашкино: "Ну, братцы, за озерную бабу, чтоб жирней ходила?" дружным выдохом и опрокинуть карамельное в рот. Один Гришка интересничал. Не давал виду, что, как и все, верит в "зеленую" - озерную девку, рыбацкую удачу. А потому, как заводил Пашка свою шарманку, Гришка так и норовил найти повод, чтобы прервать рассказчика. Вот и теперь, сбродив за перегородку в маленькую пашкину кухню, Малахонин замер в дверях, выжидая случая. Это давно уж было чем-то вроде игры, и Пашка нарочито медленно и распевно рассказывал свои истории, чтобы дать Гришке шанс оборвать его на самом интересном. В том была соль.
- Вот, значит, ныряю я под иву. И не рассчитал, цепанул снастью за ветку. И слышу за спиной у меня голос чистоты необычайной: "Что, - говорит, - батюшка, попался?" Оборачиваюсь и вижу: как есть она. Баба озерная. Глазищи зеленые и патлы до самой воды. И натуры при ней... - Пашка растопырил пальцы, словно стараясь удержать в воздухе две невидимые, но увесистые дыни.
- Сто кило? - лукаво спросил кто-то. Павел открыл было рот, срезать шутника, да не успел.
- Паш, - ловко вклинился Гришка, - что это у тебя холодильник пустой. Про бабу травишь, а закуски на столе нема.
- Обожди, мужики, - подмигнул Пашка и потрусил в кухню. Это тоже был ритуал, потому как всю историю про "зеленую" полагалось держать рюмки "в лет". А кто на стол опустит - тому в году удачи не будет, проще удочки через колено переломить.
Пашка не торопился. Открыл холодильник, поцокал языком.
- Это что у тебя за бадья? - бросил Гришка. - На весь холодильник одна кастрюля, и та...
- Подкормка, - отозвался Пашка, - не прикормишь, не поймаешь.
- Не иначе озерную девку ты на отрубя поймал? - усмехнулся Гришка. За столом кто-то гоготнул.
- Девки, Гриша, на отрубя не идут, - наставительно проговорил Пашка так, чтобы было слышно за перегородкой, - Девки на сено идут. А уж там у кого какая уда.
Тут уж за столом загоготали все. Пашка оттеснил посрамленного Гришу от холодильника, выдвинул лоток для овощей, достал черный пакет. И едва развязал его, как у всех зашелся дух, а рот наполнился слюной.
- А за то, Гриня, что ты такой любознательный, вот тебе закусь, - ласково, утешая противника, проговорил Пашка, - Жалую тебе судака моего личного копчения, чтоб язык проглотить и нового не отращивать.
Судак, здоровенный, больше локтя длиной, бронзовый, осторожно лег на блюдо. И обиженный Гришка принялся ломать его, увязая пальцами в душистом, сочащемся золотым жирком мясе.
- А что, мужики, - проговорил Пашка весело, понимая, что уж теперь не время для сказов. От судачьего духа рюмки так и льнули к губам, но мужики сглатывали, ждали, - А не выпить ли нам за озерную бабу? Чтоб жирней ходила?
Разошлись поздно, но не так, чтобы пьяные. Чуть навеселе. Уговорились в половине пятого у запруды с удочками.
Павел сгреб со стола грязную посуду в таз, отнес на кухню за занавеску, и только собрался прилечь, как кто-то осторожно постучал в ставень.
- Хто? - спросил хозяин неласково. Мало ли шантрапы по ночам в деревне лазает.
- Олег, - отозвались из-за окна, - Олег Воеводин, дядь Паш. Помнишь?
Как не помнить. Городской писатель. Слабенький до тещинки и жадный до баек. Павел открыл двери, впуская гостя. Но тот оказался не один. Следом за Олегом в дверь бочком проскользнула девушка. Черненькая, вертлявая. Пашка таких не любил.
- Заходите, гости дорогие, заплутали или по делу? - сонно проворчал он, гадая, зачем притащил писатель в деревню свою городскую воблу. Уж не ради Пашкиных баек. Потому как девке, а особенно этой - Павел брезгливо отошел, пропуская гостей в прихожую - ничего рассказывать не станет.
- Да мы с шестичасового автобуса, дядь Паш, пешком вот... - радостно сообщил Олег, будто надеясь, что хозяин дома тотчас откроет объятья и заключит в них блудного сына, - А это Яна. Моя невеста...
Писатель замялся, ожидая реакции.
- Поздравляю, - буркнул Пашка, понимая, что теперь от непрошеных гостей ему никак не отделаться. К Малохониным бы их свести. Да, верно, спят все.
- Только ты, дядь Паш, насчет нас не беспокойся, - прочитав по напряженным складкам на лбу пашкины мысли, заверил Олег, - У нас палатка. За деревней встанем, чтобы никого без необходимости не стеснять. Только вот сегодня припозднились...
Писатель выжидающе посмотрел на хозяина, давая тому возможность вспомнить про хваленое деревенское гостеприимство.
- Олежек мне столько о вас рассказывал. Какие места тут у вас красивые. Какие люди... - подхватила черненькая Яна высоким и резким, каким-то птичьим голосом, и Пашка окончательно уверился: гадкая девка.
Сердито сопя, постелил гостям в средней. Прикрыл дверь. Постоял, послушал, как они вполголоса переговариваются - планы строят. А как смолкли, тихо прошел в кухню, взял из холодильника кастрюлю с прикормом и, накинув зеленый брезентовый плащ, нырнул с порога в глухую темноту ночи.
Луна выставила из-за плотного сизого облака желтый плавничок. И озеро осветилось волшебным, мертвенно-белым светом, мысками врезавшимся в иссиня-черное.
Пашка поставил кастрюлю на песок. Оглянулся и прислушался. Слушал долго. Не шевелясь, не поворачивая коротко остриженной рыжей головы. Над озером было тихо. Где-то плескало по воде позднее весло, но там, за поворотом. И этот тихий плеск далеко катился по зеркальной глади. Урони хоть слово, и оно тотчас разбежится над озером тысячью хрустальных бусин. И хоть одна, да ударится о берег у самых ног Пашки.
Хорошо, думал Павел, что Олег с невестой и вправду не стали неволить хозяев, третьего дня устроились на мысу, в сосняке. Разбили палатку и в деревню наведывались все больше к вечеру. Поесть свежей ухи да послушать. Мужики старались, за пару дней наговорили парню полных два блокнота. И черненькая Янка, знать, осталась довольна собранным "матерьялом", потому как вчера писатель явился один, без нареченной, а нынче и вовсе забежал на минуту, сказать, чтоб к ужину не ждали. Признаться, выдохнули мужики с облегчением. А то спасу не стало от этой девки. Трещит и трещит: места, де, красивые, сказочные. Фольклористка... баечница... тьфу. Много ли баек соберешь, если рта не закрываешь. Можно бы и поскромнее быть, других послушать.
А умеючи слушать, много узнать можно.
Пашка слушать умел. Он застыл над озером, ловя неторопливый шепот волн.
- Валя, - наконец позвал он негромко, - Валь-валь-валь!
И снова прислушался.
Добрых пять минут или около того ничего не менялось. Волны мерно шуршали у ног Пашки, качая длинные ветки ивы, опустившие зеленые, искристые в лунном свете блесны листьев в черную воду. Но вскоре послышался плеск. А следом кто-то зафыркал, словно отплевываясь. И из-под листвы вынырнула широкая змеиная голова. Большая, не в пример больше Пашкиной. А следом неловко вывалилось на берег чешуйчатое тело.
- Валя, - Пашка нагнулся, потрепал чудовище по скользкой голове. Валя прикрыла глаза кожистыми нижними веками - зажмурилась от удовольствия.
- А я тебе печеньица принес, - заворковал Пашка, доставая из кармана гостинец. Валя принялась извиваться всем длинным телом, ожидая лакомства, от нетерпения пошлепывая по заплеску разлапистым хвостовым плавником и гребя по песку короткими лапами. Ловко подхватила печенье налету, на мгновение обнажив несколько рядов мелких белых зубов.
Пашка поставил перед ней кастрюлю, и Валя тотчас сунула в нее голову, захлюпала подкормкой.
- Ешь-ешь, - Павел присел на камень, задумчиво глядя на разлитый по воде лунный блеск.
- Давече опять к туристам ходила, - прервал его мысли тихий женский голос.
Катя села рядом с ним на песок, укрыв наготу длинными зелеными волосами.
- Растет Валя, дядь Паш, - сказала она обеспокоенно, - вон уж в ней...
- Сто кило? - невесело пошутил Пашка.
- Да какое там, - отмахнулась Катя, запустила в песок перепончатые пальцы, ища камешек: кинуть в воду, разогнать безмятежных лунных зайчиков, - Вчера под самые палатки залезла. Хлеб у туристов поела на той стороне озера. Не могу я всякий раз морок наводить, как она безобразить примется...
- Тяжело тебе, Катя, - сострадательно пробормотал Павел, отвел от лица Кати изумрудные волосы, с жалостью глянул на запавшие щеки и жемчужные тени под большими водянисто-бирюзовыми глазами. - Еще немного потерпи. Под лед уйдете - куда она от тебя денется. Зимовку у ельника готовь - я присмотрю, чтоб вас не тревожили. А по весне Валя к истокам пойдет, а там вверх по реке. Вот и передохнешь.
Окончание следует.
Дарья Зарубина, г. Иваново
