Сорожкин омуток
Александр Токарев, г. Йошкар-Ола
Со стороны наш экипаж выглядел, наверное, довольно забавно: за рулем старичка "Ижа", смоля на ходу папиросой, сидел отец, за ним в позе кенгуру съежился я, семилетний мальчишка с рюкзаком за плечами, а из рюкзака выглядывала испуганная мордочка нашего Дружка - русско-европейской лайки, а точнее - лайчонка. Вдобавок ко всему, по бокам бесконечно терпеливого мотоцикла висели притороченные рюкзаки. И все это хитрое средство передвижения было окутано чадом и рокотом, от которого деревенские собаки впадали в истерику и долго еще брехали нам вслед дурными базарными голосами.
Дорога на Аргамач, как мне показалось, состояла из сплошных ям и крапивников, куда я при падении непременно скатывался. Для меня стало откровением, что быть седоком не так-то и просто. Казалось бы, сел сзади и держись покрепче, вот и вся наука. Но лесная дорога быстро заставит неопытного седока уважать себя и первой это почувствует самая деликатная часть туловища. Вписаться в поворот тоже оказалось непросто.
Если задний седок начинал вихляться, то мотоцикл начинал вести себя соответственно и... Крапива не лучшее место для падения.
Ночевали мы на Аргамачинской пристани, в деревушке на берегу Большой Кокшаги. Жил здесь тогда одноногий Иван Смирнов, у которого мы остановились. Запомнился мне Иван своими песнями на вечернем берегу. Хмельной, морщинистый, с живыми незамутненными глазами, вытягивал он какие-то бесконечные мелодии, жестикулируя и прыгая на обшарпанной деревяшке-протезе. Комары, кучно садясь на него, отваливались затем спелыми клюквинами, а он все пел и рвал время от времени легкие сиплым кашлем. Гас закат, тихо плескалась река, и мне все это казалось таким чудным. Было почему-то жалко одноного Ивана с его песнями и жестоко хотелось спать.
Подняли нас рано утром петухи и ранние хлопки пастушьих кнутов. Нежимся с отцом под одеялом и слушаем, как бормочет во дворе разная пернатая живность, нутряно и обиженно "взмукивает" застоявшаяся корова, и от всей этой разноголосицы утра становится ясно, что жизнь хороша и пора скорехонько вставать. Совершенно сразили меня в доме Ивана марийские слоеные блины и парное молоко. После немочного городского молочка-сукровицы и пергаментных блинчиков эта обычная для деревенского жителя еда казалась нам необычайно вкусной.
Позавтракав, седлаем своего пыльного "коня" и катим по тропинке вдоль реки. Вот и конечная цель нашего путешествия - небольшая луговина на берегу Кокшаги, охваченная с одной стороны полукольцом дубняка и смешанного леса, а с другой - лентой реки, делающей в этом месте поворот.
К вечеру отец пошел по старицам, а я, взяв легкую удочку, наскоро сделанную отцом и, отщипнув комок хлеба, выбрался на берег реки. За переплетением ивовых зарослей чисто и светло глядел песчаный берег. Дальше вились на течении длинные, словно распущенные волосы, подводные травы-водоросли, а за ними чернела глубина. Течение здесь было обратным. По другой стороне тянулись береговые луговины, позвякивая бубенцами, бродили коровы, а за кромкой леса плавало в вечернем мареве заходящее солнце.
Забрасываю в омуток свою нехитрую снасть и удобно умащиваюсь на двух сухих коряжках, замытых в песок. Плывет мой перьяной поплавок по омутку, и то ли его мелкая рыбешка отфутболивает, то ли крючок за дно цепляется, но временами поплавок трясется, чуть притапливается и вновь выпрыгивает на поверхность. Тяну снасть к себе, а на леске вдруг - неожиданная тяжесть и блеск трепещущей на крючке рыбины.
Сорожка! Да еще какая! С две моих пацаньих ладошки! Для меня эта рыба уже серьезная и красивая. Пахла она чем-то свежим, наверное, теплыми речными струями и травой - нитчатой водорослью, которую сорожка любит пощипывать с подводных коряг. Налюбовавшись, опускаю теплую рыбину в хозяйственную сетку, мою руки от слизи и катаю новый шарик из хлебного мякиша.
"Гуляй, чудо-перо, по омутку, исчезни в голубоватой глубине и подари мне хотя бы еще одну такую же красавицу сорожку!" - что-то вроде этого шепчут мои губы в нетерпении. И, словно услышав мои заклинания, поплавок останавливается и дальше идет уже "вприсядку". Танцует и у меня сердчишко - уж больно гнется рябиновый прутик, а на леске, рассыпая брызги, упирается сорожка, упрямая и сильная. Таких сорожек я поймал два десятка. С сумерками сорожка куда-то скатилась, может быть, вышла на отмели, но в омутке ее не стало. А тут с луга, где стояла палатка, потянуло дымком и такими "смертоубийственными" запахами, что меня, как голодного волчонка, потянуло к костру.
Отец варил дичь. Утка уже "доходила" - булькала лениво в темном бульоне. Хоть и говорят, что дичь пахнет тиной, но, на мой вкус, дикую утку не сравнишь с домашней, а тем более с курятиной, которая в бульоне какая-то нейтральная, без горчинки и остроты. Суп из дикой утки сравню, наверное, только лишь с голубиным супом: тот же терпкий аромат и густой навар в бульоне.
- Ну, рыбачок, показывай добычу, - посмеивается отец, - а то кормить не буду. Мы с Дружком поработали, пару кряковных зацепили. Дело за тобой.
Я срываюсь с места и продираюсь сквозь кусты на берег. Хватаю сетку с рыбой - и бегом к костру, а там вываливаю на траву трепещущую рыбу. В свете костра чешуя сорожки приобрела драгоценный матово-серебристый с чернотой отблеск. По-живому еще была красива рыба.
Отец, удивленно хмыкнув, начал перебирать сорожку.
- Утром вместе посидим. Где ловил?
Я протянул руку в сторону омутка. Отец выгреб из супа несколько горстей разбухшей вермишели и перемешал ее с хлебными крошками.
- Ну, идем, покажешь мне свою сидку.
Выходим к омутку. Отец разбрасывает прикорм по кромке ямы, сразу же за травой - русалочьими волосами.
- Утром она выйдет сюда, к травке. А дальше - струя, если туда набросать, весь прикорм за ночь вымоет, почему-то шепотом объясняет мне отец, и мы тихо уходим от воды.
...Просыпаюсь от холода. За сетчатым окошком палатки мутнеет рассвет. Отца уже и след простыл, нет и ружья - переборола охотничья страсть. У входа, свернувшись калачиком, спит Дружок-трудяга. Снятся ему какие-то грустные собачьи сны, во время которых щенок повизгивает и сучит лапами. Видятся ему, наверное, лихие сальто с мотоцикла, а может быть, старицы, заросшие шиповником, где ему накололо нос и лапы. Мне его жалко, и я пытаюсь накрыть Дружка курткой, но он рычит во сне и отбивается лапами не шутя.
Солнце уже взошло, но где-то затерялось в тумане, который, словно молоком, залил росистые луга, застоялся в кустах, сполз на воду. Присутствие солнца ощущается по нежно-розовому, немного нереальному свету.
Холодно. Свежесть пробирается, начиная с ног, заползая в рукава, мелкой дрожью пробегая по спине. Раздуваю костерок, в котором всю ночь тлели две дубовые плахи. Нехотя, но верно угольки надуваются жаром и наконец вспыхивают ровным белым огнем.
Ставя котелок с утиной похлебкой на угли, я чуть было не наступил на какой-то сплетенный бледный комок... Отпрыгнув от неожиданности, брезгливо рассматриваю находку. Похожи на червей, но они какие-то странные по цвету. Глисты?! Детский ужас и брезгливость ко всякого рода существам вроде змей и кишечных паразитов охватывает меня.
Я с омерзением отодвигаюсь от комка и гадаю: откуда это появилось здесь? Грешу на Дружка. Позднее выяснилось, что он здесь ни при чем: у костра лежали утиные кишки, которые отел при разделке тушек бросил в костер, но промахнулся. Все объяснилось просто...
К омутку я вышел, когда было уже совсем светло. Туман на реке рассеялся, но вода еще парила. Щебетала на все лады пернатая мелочь. На той стороне тонкими голосами матерились пастухи, и обиженно мычали коровы.
"Плюх!" - поплавок закачался по кромке травы и после короткой паузы уверенно ушел под воду. Рыба словно только и ждала, когда катышек хлеба опуститься ко дну. За ночь сорожка подъела вермишелевую "манну", невесть откуда свалившуюся в тихий омут, и теперь его хозяева уже привычно ждали корма. Подтягивались сюда, очевидно, и чужаки с соседних отмелей и ямок, влекомые хлебным запахом, и с ходу атаковывали насадку. Клев был отчаянный.
Нет, наверное, азартней ловли, чем ловля сорожки на хлеб. Чистая, красивая рыбка и сопротивляется как-то по-особому: упрямо блещет в солнечных лучах серебристыми боками и, словно играючи, рвет леску, если позволяет комплекция. Лещ в этом отношении - тюфяк и лентяй! За свою жизнь он борется только в начале, да и то в каком-то сомнении. Лишь у подсачека да уже в руках напрягает он свои крутые стати, но поздно - пожалуйте в уху, на сковородку или в засол.
После обеда на привольно обдуваемом лугу, где не было ни одного комара, отец занялся странными приготовлениями. На одинокой сухостоине, торчащей посреди луговины, он заштриховал угольком кружок диаметром около десяти сантиметров. Затем, отмерив от сухостоины метров тридцать, воткнул крепкую рогатину. Лишь когда отец достал из палатки ружье и зарядил его, я понял, что буду стрелять из настоящей двухстволки!
Прицеливаться и "фукать" по якобы летящей дичи мне уже приходилось, но все это детская возня по сравнению с выстрелом!
Кладу тяжелое ружье на рогатину и выцеливаю черный кружок, который, как назло, расплывается. Бац! Словно поленом стукнуло по голове, и ноги оторвались от земли. Прихожу в себя в стороне от рогатины. Ружье лежит впереди, рядом хохочет отец и ехидно скалится Дружок. Бежим наперегонки с отцом к сухостоине и считаем дробины.
- Э-э, парень, да ты одиннадцать штук всадил не глядя! А ну еще разок?..
Стрелять во второй раз боязно. Крепко отдает старая "фузея", но азарт сильнее. Бухаю по кружку, нарисованному ниже, и ружье из рук уже не выпускаю - это победа. Дробин по второму разу меньше, но, главное, выстрел не отбросил меня назад, и ружье крепко зажато в моих руках
Эх, где вы детские радости и чистота восприятия мира, незамутненная еще житейским шлаком? Не вернуть того первого выстрела и утра у сорожкиного омутка, ушел в небытие старый Иван с Аргамачинской пристани, мертвыми стали многие реки и озера, выбитые "электроудочками", и где от ядовитых сбросов душно живой рыбе. И больно сжимается сердце при мысли, что мы гости на этой земле, но гости чаще злые и неумные, словно и не было у каждого из нас своего сорожкиного омутка, своего незабываемого звонкого утра и тихого заката над сонной рекой...
Рыбалка круглый год № 13(99), 2006 г.
