Рыбалка бухгалтера Воробьева

Своей птичьей легковесной фамилией Маврикий Сидорович Воробьев был недоволен всегда. Родственность с этой паскудной мелкой пташкой, как считал Воробьев, предопределила и его дальнейшую жизнь. Жилистая узкогрудая фигура Маврикия Сидоровича и его острый нос-клюв как нельзя лучше соответствовали фамилии, и поэтому Воробьем его звали с детских лет.

Годы шли, голова Воробьева заблестела ранней залысиной, а он все оставался мелким служащим на окладе в товариществе, которым теперь руководил его бывший одноклассник Сережка Жаков - Сергей Аверьянович по-теперешнему положению.

- Ты, Воробей, какой-то не мужик! - однажды по-свойски выговорил ему Жаков, сидя на черном офисном столе и держа, как скипетр, мобильный телефон. - На рыбалку не ездишь, водки не пьешь, баб не щекочешь. Нездорового духу у себя в коллективе не потерплю!.. Ладно, не красней, шучу... На-ка вон отчет, пробегись глазами, сегодня же доложишь.

Маврикий Сидорович проворно ухватив тисненую бумажку, ушел, кривясь от злобной закиси.

Женщин Воробьев сторонился, покорно следуя той же предопределенности, где хозяином был Сережка Жаков - крупный, черноглазый, алогубый самец, к которому деньги и женщины прилипали, как намагниченные.

"Быдло! - шипел Воробьев, идя к себе в отдел. - Мужлан!.. А ведь он прав: не к месту я здесь, выживут, ей-ей выживут, извращенцы. Жениться что ли? Или рыбалкой заняться?"

Он зашел в отдел и мрачно уселся за свой стол.

- Маврикий Сидорович, - гнусавым от притворства голосом пропели за спиной. - Маврикий Сидорович, вам какая-то женщина звонила, молодая, судя по всему.

"Опять Валька с дежурной шуточкой, - машинально отметил про себя Воробьев. - Гиена рыжая..."

Он вдруг совершенно неожиданно для себя повернулся и вызывающе спросил:

- А вот вы, Валентина Юрьевна, рыбалку любите?

Отдел замер. Слышно было, как журчит в желудке у Элеоноры Ивановны картофель "пом-дюшес", облитый клубничным аперитивом.

В мертвом молчании Воробьев, расправив плечи, подошел к Вальке и повторил:

- Так как насчет рыбалки?

В глазах Вальки мелькнула тревога. Она длинной мускулистой ногой отодвинула тяжелое кресло на винтовой ножке и примирительно заметила:

- Вы только не волнуйтесь, Маврикий Сидорович. Ну, конечно же, я люблю отдых на природе. Вы что-то хотели предложить?

Воробьев, холодея от ужаса, отвел ее в сторону и торопливо зашептал. Его решимость угасала на глазах.

Весь отдел напрягся. Поношенная каучуковая шея Элеоноры Ивановны вытянулась до опасных пределов, но разобрать можно было лишь хихиканье "рыжей гиены" и отдельные восклицания: "О, шашлык?! Да что вы говорите?! Из рыбы? Фи... Еще поймать надо? А на чем? На автобусе?! Отстой! Ну хорошо, хорошо, успокойтесь. В субботу, как штык. Клянусь девичьей невинностью!.."

В субботу утром Воробьев стоял у столба, отмеченного ветреными привокзальными собаками, и терпеливо ждал. В его солдатском "сидоре" образца 1951 года колыхался поддельный армянский коньяк.

В руке Маврикия Сидоровича трепетали два билета на автобус "ПАЗ". В другой он держал связку бамбуковых удилищ, найденных в подвале.

Валька не приходила. Маврикий Сидорович, тихо улыбаясь, давил на асфальте пятый окурок и уже облегченно говорил себе: "Что же ты ждал, глупышка? Карма - упрямая женщина, а женщины всегда правы. Напьюсь. Аминь..."

Он сел в автобус и поехал куда-то к лесу.

Вышел Воробьев у первой попавшейся зеленой речки, в которой плавало солнце, похожее на французский сыр. Где-то за рекой гортанно прокричала овца: "Бом-бе-э-й", и ей молодыми свежими баритонами ответили завитые под Пушкина бараны.

Воробьев сел на пенёк и начал разматывать леску на удилище, позеленевшем от старости. То и дело накалываясь на ржавый крючок, он исходил застарелой потревоженной желчью: "Валька... Гиена рыжая. Все беды от баб..."

Наконец он насадил на кованый крючок времен Сабанеева жирного червяка и махнул удилищем. Заброс был точным. Крючок вонзился в кривую сухостоину за спиной бухгалтера. Старое дерево, проточенное голодными короедами, крякнуло и, примерившись, рухнуло точно на голову Маврикия Сидоровича. Воробьев нисколько не удивился и принял это с философским спокойствием неудачника и даже с некоторым мазохистким злорадством: "Чего и следовало ожидать... Аминь..."

На следующем забросе пробочный поплавок, заткнутый спичкой, плюхнулся у водных джунглей, спугнув худощавую зеленую лягушку. Земноводное почесало белое брюхо и, презрительно квакнув, поплыло куда-то академическим кролем. А Воробьев завороженно уставился на поплавок, словно в этой почерневшей винной пробке заключалась какая-то непонятая еще им, Маврикием Сидоровичем, истина. И вдруг пробка ожила. Она подпрыгнула, пуская круги, и бойко побежала в сторону, приседая и погружаясь в воду.

Воробьев неуверенно поднял удилище и вдруг ощутил какую-то живую упрямую тяжесть на леске. И от этого сопротивления трепещущей твари Маврикий Сидорович вдруг со страхом и одновременно восторгом почувствовал в себе что-то грубое, волнующее и древнее. Он сглотнул слюну, словно предвкушая вкус крови растерзанной добычи. А на леске кувыркался крупный горбатый окунь, поднимая снопы брызг. Но Воробьев сумел-таки его вытащить. Старая леска и крючок выдержали, поскольку дедовская снасть не отличалась особым изяществом и снаряжалась явно на крокодила.

Наконец добыча оказалась в руках Воробьева. Исколотый в кровь окуневыми колючками Маврикий Сидорович взволнованно ходил по берегу и счастливо улыбался: "Вот они истоки-то, изначальность наша. Как я жил, мерзавец?"

Он наконец сел на теплое бревно под задумчивой ивой и, находясь в том же счастливом состоянии, налил себе коньяка. Легкий ветерок гладил его лицо. В остролистых ветвях ивы нескромно подмигивало солнце, запуская солнечные зайчики в граненый стакан, который неуверенно держал трезвенник Воробьев. "Ну, как говорят, по крови", - сказал Маврикий Сидорович и опрокинул в рот коричневую жидкость, пахнущую лосьоном "Утро".

Спустя четверть часа окрестности огласил неслыханный ранее в эти местах рев гризли. Маврикий Сидорович шел прямо через лес, ломая молодые железные дубки и скатываясь во все попадающиеся овраги. Жаркий восторг теснил его грудь.

"Эх-ма! - легко думалось Воробьеву. - Жизнь-то вот только и началась! Тлел, коптил лазурные небеса, согбенно отдавал на заклание свой талант и  молодость. А кому?! Сережке Жакову, хаму в четвертом поколении. Прадед его всю жизнь прожил в курной избе под дырявой крышей. И ведь хоть соломки бы гнилой настелил. Не-е-т! Самогону плесь в хайло и айда драть глотку на завалинке. В поле пусть дураки работают, а то, что дождь избу заливает, так не все время непогода, и солнце иногда заглянет. Зато когда делить все начали по рабоче-крестьянской справедливости, Жаковы - первые. Маузер-то на что? Царя пхнули навозным сапогом и сами на трон влезли в тех же сапожищах. Хамы все! Сейчас Сережка Жаков опять на коне, "Вольво" называется, а говорить так и не научился".

Воробьев скроил противную кривую рожу и передразнил: "Ложить... Покаместь... Хамы все! А секретарша у него ничего, Анька которая... Моя будет. Сережке Жакову отворот, а против скажет, так у меня разговор короткий, ка-а-роткий! Есть еще силенка у Маврикия Воробьева!"

На исходе дня Маврикий Сидорович напал на одинокую пастушку, идиллически сидевшую у стога сена в окружении крупнорогатого скота. После короткой неуверенной борьбы пастушка сдалась и прильнула к жилистому плечу Воробьева. Заходящее солнце озарило ее смуглое огненное бедро. Потом они лежали на примятом сене, и Маврикий Сидорович, покусывая стебелек кормового рапса, лениво втолковывал пастушке:

- Ты, женщина, не суетись. Жди. Послезавтра на рассвете я приеду к тебе на черном "Мерседесе", шестисотом, э-э, шестьсот шестом, шестьсот, ну, ты все равно не знаешь. На рассвете жди.

- А почему так рано? - робко спросила пастушка.

- Ты не поймешь, женщина, - цедил Маврикий Сидорович, напрягая дряблый бицепс. - Крутой мужик он всегда на заре... Чтобы солнце в бампер, траверз, короче, чтобы огни, громко все, музыка, шампанское... На-ка, выпей.

Они по очереди пили из граненого стакана теплый коньяк и смотрели, как падают коровьи лепешки в сонную траву. Где-то кудахтал трактор "Беларусь". В черном вязовом дупле заворочался, было, местный леший-хозяин, глянул страшно зеленым глазом, но, почесавшись, лег обратно.

Маврикий Сидорович лениво наблюдал, как голая пастушка Гутя танцует в лунном свете "котильон". Виделись ему в туманных грезах и коленопреклоненный Сережка Жаков, держащий в одной руке секретаршу Аньку, а в другой - приказ о назначении Воробьева главным бухгалтером, загородная вилла с вороненым "Мерседесом" и ручная птица какаду, поющая в сопровождении хора кастратов, и жилистые лупоглазые окуни, танцующие с похмелья ирландскую чечетку.

Проснулся Воробьев от холода. Из серого утреннего неба сыпался мелкий дождь. Маврикий Сидорович попытался, было, сесть, но, охнув от тупой боли в затылке, плюхнулся обратно. "Гутя!" - позвал он, но вокруг был слышен только шелест падающего дождя.

Воробьев лежал на мокром сене и с отвращением смотрел, как по тонкой склизкой травинке ползет гусеница. Ее членистое тело вздрагивало от укусов злобных муравьев, которыми кишело сено. Маврикий Сидорович вдруг вспомнил, что в пятницу он так и не просмотрел отчет, лежащий сейчас в его запертом столе. "Сергей Аверьянович просил подготовить в тот же день... Поздно..." - похолодел Воробьев. Он с трудом встал, вытер липкую испарину и побрел по раскисшей тропинке.

Александр Токарев, г. Йошкар-Ола