Привязанный

Лед становился долго в этот год. Вначале по берегам образовывались хрусткие кружевные закраины. По ним было видно направление токов речной воды. В местах неспокойных, с обратным течением, лед был белесый и словно закручивающийся в какую-то спираль-воронку. Там, где струя шла вольно, не встречая препятствий, лед чернел лежащей под ним глубиной. Он был совершенно прозрачным.

Серебряным от инея морозным утренником река трещала, вспарываемая трещинами, но постепенно сдавалась и становилась тихой, словно засыпала. Для полноты невозмутимого ландшафта над ней уже кружил одинокий ворон. Казалось, ничто уже не нарушит предзимний сон реки, но приходили сырые ветра с мелкими моросящими дождями, и тогда быстрая вода пробивалась сквозь молодой лед, который чернел уже все новыми промоинами. Так повторялось неоднократно.

Но в одну из ночей вдруг задул ледяной ветер, и блестящая от дождя земля сразу стала стеклянной. Ветер стонал и бился в окна до утра. С рассветом он стих, и открылся светло совершенно другой мир, беспредельно широкий и прозрачный. В закуржавленных инеем лугах лежала морозная дымка, горизонт отодвинулся и был золотисто-алым. В краснозвоннице рябин ежились пухлые снегири, вертя любопытными головами на собачий звонкий лай, висящий в неподвижном воздухе. Пахло дымом и холодной травой, местами еще зеленой, но схваченной до звона первым морозцем. Река встала в ледовом изумленном оцепенении, была черно-прозрачна теперь уже от берега до берега.

Тимофей не усидел дома и, знобясь от нетерпения, стал поутру собираться к реке - проверить крепость льда.

- Ты куда, Тимка? - сонно окликнула его Анна, теплым уютным зверьком выглянувшая из-под одеяла.

- Спи-спи, любопытная. Я скоро, малышка.

- Скоро... Знаю я тебя, - вроде укорила жена и уже сквозь сон залепетала что-то сладкое и бессвязное.

Тим, стараясь не скрипеть половицами, вышел из дома, и, прихватив из сарая пешню, спустился с высокого берега. Потыкав ледок у песчаной косы, проскользил к яме-заломине, оставляя след на инистом льду реки.

"И здесь схватило... Порядок!.." - бил пешней Тимофей, словно в черную воду, но вода змеилась трещинами и становилась белесой от каждого удара. "Сантиметров пять будет, удержит..." - про себя что-то мурлыкал довольно Тим, и на душе у него было прозрачно и тихо, как был прозрачен неподвижный воздух вокруг. "На большую воду рано, - думалось Тимофею. - На озеро надо, окуней подразнить".

Водохранилище тоже было во льду, но местами пятнилось черными дырами - промоинами. Там прели старые пеньки и мелководья - бывшие заливные луга. Дальше, к Волге, видно было, как гуляют нестесненно серые валы с пенящимися барашками. Вода была холодной даже на вид. С фарватера и судового хода еще слышалось рокотание дизельных движков.

К озеру надо было добираться на автобусе, в сторону города, от вылизанных ветрами утесов правобережья Волги, низинных перелесков и ельников левого берега - к сосновым звонким борам приволжья. Они, эти вечно гудящие боры, прятали в клюквенных болотинах и багульниках неглубокие междюнные озера, черные от торфяной воды. Над озерами высились песчаные бугры, где под ногами хрустел выбеленный мох-сфагнум, густо синели кусты гонобобеля. Но, несмотря на мелководье, в некоторых из озер, как писали послевоенные газеты, обитали когда-то щуки-топляки за тридцать килограммов весом...

Тиму верилось и не верилось в этих "крокодилов" на два пуда, но однажды сам видел, как матерая щука, сама чуть не с лодку, перепрыгнула через капроновую сеть-трехстенку, оставив после себя волну, качнувшую его ботник.

В озерах водился черный окунь, живший под низкими берегами, но в редких песчаных мелководьях жировал по осени другой - светлый полосатый горбач. Тимофей сам ловил окуней не тяжелее двух килограммов с гаком, но слышал от местных, что бывают и до трех кило... Эти окуни брали только на своих мелких собратьев. Любую другую мелкую рыбешку давили лишь окуни с ладонь - полторы ладони, редко крупнее. Отворачивались горбачи и от искусственных обманок.

Времена пришли другие. На озерах били током недоумки из местных - для пропитания, и пришлые - так, для развлечения... И уже стали попадаться окуньки, состоящие, кажется, из одной головы, блестящих глаз и высохшего тела. Тиму приходилось забираться все дальше и дальше в боровую крепь, сторонясь накатанных дорог.

Озеро было залито красным, и от этого света лед был прозрачно золотист и блестящ. Он потрескивал под ногами и едва заметно прогибался. Тимофей забрал правее, в южную сторону. Под оранжево-зеленым густолесьем сосняка лед был толще, укрытый от настойчивого солнца.

У сухого камыша, впаянного в лед, Тим пробил несколько лунок и, не отчерпывая ледовую кашу, торопясь, опустил блесенку в черную воду. Обманка белым мальком юркнула подо льдом в сторону и тут же была кем-то схвачена. Это ощутилось по удару, от которого согнулся сторожок-кивок. Несогласная тяжесть осела в руке и толчками забилась на леске. Тимофей выводил рыбину, как впервые, словно каждый раз не веря происходящему, в забытой за лето новизне перволедья, первородья нового Начала, пронзительно знобкого воздуха и стеклянного солнца.

Плеснуло в лунке, показался яркотелый горбач с закушенной в уголке рта блесной, а потом изумленно замер на гладком льду, подрагивая алыми плавниками. Желто-выпуклые глаза с острыми точками зрачков отразили высокое заозерье. Крепкое тело выгнулось, и окунь забился нервно и сильно, поблескивая кристалликами ледовой крошки, прилипшей к чешуе. Но, полежав на льду, он осунулся и поблек, теряя живые краски.

Еще один окунь, испуганный возней на прозрачном льду, взял не сразу и более осторожно. Блесна несколько раз поднималась ко льду, останавливалась, замирая, у дна, и кивок наконец дрогнул. Потом окуни стали брать азартно-торопливо, один за другим, словно боясь упустить минуты дневного яркоцветья. Окуни сухо бились на льду и были похожи на свежий букет цветов на синем инее...

На обратном пути автобус был полупустым. Ехали рыбаки, в основном - пенсионеры. И разговор их был расслабленно тих, словно звуки дребезжащих струн. Тим задремал в мягком тепле, под убаюкивающий рокот мотора и шелест неторопливой речи стариков. Но как-то незаметно он начал прислушиваться к разговору.

"Ну и вот, - тихо рассказывал один из рыбаков. - Мы-то уже на берег выбрались, хотя и Вовка пару раз провалился. Но так, искупался больше да испугался. До пояса нырнул и, как пробка, обратно вылетел, словно его пиранья за мягкое место прищемила. А тот, что с "уазика-буханки", далеко отстал. Может, выпимши был, может, просто сил не хватило. За день-то, наверное, не один десяток километров нарезали. А он все за нами ходил, как привязанный. Неопытный, видимо, рыбак. Думал, мы на рыбу наведем. К завершению рыбалки и сдал человек. С компании он не с нашей, поэтому ждать не стали, не маленький. А метров за сто от берега провалился он. Там уже неглубоко было, ему по горло. Встал он на дно и кричит - спасите, мол!.. Сунулись мы несколько раз, но лед тонкий, как бумага. Он-то не по нашему следу шел, а стороной. Как специально выбрал гнилой лед, "чайник"! Ну, мы сперва не придали значения этому - искупался, да и все дела. Сам вылезет, мол. А потом смотрим, не может выбраться. Опять попытались подойти, но Жилин Сережка тоже провалился, матом изошел донельзя, а за ним уж никто не решился к рыбаку подобраться. Так стояли на берегу и смотрели, как тот замерзает, стоя на дне. Человек еще какое-то время звал на помощь, потом все тише и тише был голос. А скоро и совсем замолк... Только спустя какое-то время, когда мороз ударил и лед прихватило покрепче, Вовка подполз к утопшему и привязал его к палке, которую во дно вогнал. Это чтобы потом не искать тело, если под лед уйдет. В МЧС-то уже позвонили..."

Тимофей слушал неторопливого рассказчика и чувствовал, как в висках опять начинает стучать, и наваливается уже знакомая слабость, пришедшая недавно и ставшая привычной в последнее время. Одновременно лицо вспыхнуло от нездорового жара и простой человеческой злости. Тим представил себе человека, пронизанного болью от ледяных игл, вонзающихся в тело. Представил страх и одиночество теплого еще живого существа, погибающего рядом с такими же живыми, теплыми и разумными, полными сил существами, безмолвно наблюдающими за его Уходом... Минута за минутой чувствовать, как жизнь покидает тело... Все происходило рядом с берегом, рядом с людьми. Только протяни руку...

Тимофей сам когда-то тонул, и помнил боль, нелепость, ужас и обреченность происходящего в те минуты, ставшие вечностью. Он не выдержал и, едва сдерживая неприязнь, выдохнул:

- А что, нельзя было подползти к человеку, когда он еще был живой?..

Рассказчик опустил глаза.

- Лед был тонкий...

- Нарубить жердей, настелить гать, протянуть жердину, бросить веревку?.. Подползти цепочкой, держась друг за друга?

- У нас не было топора и веревки, и лед был тонкий...

Рассказчик отвернулся. В автобусе наступила тягостная тишина. Слышно было только, как уже по-подлому скулит движок, надсаживаясь на подъемах, бьется в окна сухая снежная закруть, и монотонно постукивает о ледобур чей-то дюралевый ящик...

(Отрывок из романа "Лейкемия")

Александр Токарев, г. Йошкар-Ола