Приключения на озере
Полет на резиновой лодке
Зарю встречаем на воде. Михалыч приспособил на плоту чурбак-сиделку, и ему теперь удобно щуриться на поплавки. Я время от времени шевелюсь в тесной "резинке". От меня идут волны, и Михалыч ворчит:
- Чего возишься, рыбу пугаешь?
- Ноги затекли.
Поплавки неподвижны. Они белеют на темной воде в оконцах среди кувшинок. С близкого берега тянет моховой свежестью и живицей. Плеснула рыба и спугнула тишину. В ответ кто-то недовольно завозился в плавающих кочках, стряхивая росу с седой осоки. Это ондатра или норка, ворующая у нас окуней из садка. Где-то на вырубках "чуфыкнул" молодой тетерев, перепутавший лето с весной. И совсем уж не к месту заголосил вдруг вдалеке самый настоящий деревенский петух. Откуда бы ему здесь взяться? А-а, это, наверное, с Малого Мартына звонко отдает. Там живет егерь, имеющий, конечно, хозяйство.
У Михалыча что-то зашлепало. Первый обрыбился... Смотрю, и мой пенопластовый поплавок нырнул под кувшинку, всплыл и бойко побежал в сторону. Подсекаю и выдергиваю теплого с парной воды окунька. Он сильно изворачивается в руке, норовя ткнуть плавником-иголкой. Не убережешься - потом долго ноют исколотые "матросами" ладони.
Окуньки почему-то более азартно поклевывают у моего товарища. Приглядываюсь к хитрецу. Э-э, да все просто! Сам так же ловлю на лесных озерах. Мормышка да с окуневым же глазом нередко и по открытой воде уловистей. Но здесь на глаз не берет. Пробовал. А вот белая "овсинка" с хвостиком навозного юркого червя - в самый раз. Меняю оснастку.
Время от времени поглядываем на жерлицы-рогульки, выставленные по "лопушнику", ближе к середине озера. Эта линия кувшинок рассекает озеро на две неравные части и уходит к противоположному берегу. Когда-то на этом самом повороте, в самых глубоких местах (а это не больше двух с половиной метров) выдергивали шесты и рвали толстую леску щуки "крокодилы". Опять - было-было...
Кажется, шест одной из жерлиц и сейчас в опасности. Он, пригибаясь, хлещет по воде тонкой вершинкой. Видно, как мотается из стороны в сторону рогулька жерлицы, сбрасывая леску под рывками щуки. Плыву туда, стараясь не шуметь. Но рыба все равно слышит меня и, смотав леску с рогульки, выбрасывается в "свечке" из травы. С "финского" крючка не уйдет. Хоть и без засечек его остро заточенные усики, но, встав враспор, крючок добычу не отпустит.
Видно, как поднимаются со дна резаные стебли кувшинок. Берусь за леску и вываживаю из травы щуку килограмма на три с половиной. Оставляю ее в подсачеке и везу к берегу. Там мы посадим ее в тени берега под пенек, на щучий кукан с застежкой, сделанный из басовой фортепьянной струны, где рыбина проживет день-два без осложнений, если... жук-плавунец не нападет. Но, по всей видимости, "озверевает" вышеназванный жук до такой степени только осенью, когда и любая другая заботящаяся о себе тварь жир нагуливает к зиме. Случалось по осенней поре подымать из воды лишь шкурки рыб, выскобленных изнутри жуками.
К полудню, к самой жаре, поплыл Михалыч к берегу - готовить в тени уху, пить чай с водкой, слушать "Маяк", ругаться со старой водяной крысой, живущей под берегом. А я дремлю на лодке у жерлиц, время от времени проверяя медной блесной теплую воду.
Так, в полудреме, и пригрезилось мне, что потемнел будто бы лес узкой полосой метров в пятьдесят, замахал в этом узком пространстве колючими лапами, сгибаясь под напором страшной силы. Вот уже совcем наяву послышался шум, как от падающего ливня, и с берега на воду легла синяя полоса шириной в те же пятьдесят-восемьдесят метров. Эта рокочущая полоса быстро приближалась ко мне среди мертвого штиля вокруг. От такой чертовщины волосы у меня встали дыбом и зашевелились, как прическа Медузы Горгоны. Я отчаянно заработал веслами, выбрасывая буруны, словно водный велосипед, но полоса уже накрыла меня. Тут же кончился воздух в легких. Его не стало совсем. А лодка поднялась над кипящей водой и полетела, как легкомысленная чайка, ну и я с ней, конечно...
Волны в этой неразберихе двигались без всякого направления. Кажется, я что-то кричал и, думаю, это были не стихи. Но тут лодка плюхнулась на воду, а полоса ушла к противоположному берегу. Там тоже поворчали сосны, мотаясь из стороны в сторону, как Михалыч после аванса, и все кончилось.
Когда я подплыл к берегу, мой товарищ мирно ел уху.
- Михалыч, ты слышал чего-нибудь?
- Нет.
- Тогда, может быть, видел?
- Нет. А что?
Я посмотрел на Михалыча и понял, что он не стал ничего усложнять с чаем, а обошелся чистыми ингредиентами. Его глаза были такими же красными, как у нашей соседки - водяной крысы...
А сапоги захотели остаться...
Прошли знойные дни в багульниковом дурмане, отрумянились молодые зори, и пора нам было уже в обратный путь. Вяло собираем рюкзаки, снова и снова окидывая взглядом примятый под пологом папоротник, бревна-скамейки у кострища - не забыть бы чего...
Досаливаем рыбу. Пойманную поутру перекладываем ольховыми веточками (крапивы здесь нет). Укладываем рыбу в корзину, чтобы обдувало ветерком на ходу. Подкачиваем колеса. Много находится дел и к отъезду. Словно специально оттягивается момент, когда скроется за поворотом озерная синь, и - до новой встречи. А когда? Кто его знает. И словно болит где-то под сердцем от этого. Пьем крепкий чай на дорожку и, сказав спасибо Озеру, садимся на велосипеды.
За Мартынкой и вырубкой поджидаю отставшего Михалыча. Он подъезжает красный и злой. За ним гнусящей стаей летят комары.
- На ходу догоняют, влет бьют, ешкин кот! - отмахивается товарищ.
- Михалыч, а где у тебя второй сапог?
- На месте должен быть, - суетится тот. - Оба сапога привязывал. Точно, нет. Видимо, ремень ослаб. Придется возвращаться.
Минут двадцать жду Михалыча на пышащей зноем песчаной дороге. Наконец он возвращается с сапогом-найденышем. Едем дальше. И километра эдак через два, отстав от товарища на повороте, вижу на его багажнике опять только один сапог!..
Под аккомпанемент громких эпитетов, недвусмысленных угроз по поводу беглеца готовится карательная экспедиция. А я опять жду, проклиная жару, комаров и неугомонные сапоги Михалыча.
Наконец едем дальше. Теперь сапоги связаны, как рабы-невольники. Аж резина на них побелела от пут. Но через какое-то время я замечаю, что теперь... нет уже обоих сапог.
Минут пять мы сидим и молча смотрим друг на друга. И тут меня, не спавшего как следует две ночи, осеняет простая мысль, словно озарение, словно истина свыше.
- Михалыч, - говорю я твердо. - Ты должен отпустить их.
- Кого? - не понимает тот.
- Сапоги. Ты должен отпустить сапоги. Они хотят остаться там, у озера.
Михалыч осторожно отодвигает от меня медвежий нож и смотрит мне в глаза:
- Ладно. Ты только не волнуйся. Пускай остаются. Я другие куплю.
Мой товарищ предупредителен и заботлив. Он на полном серьезе собирается дать вольную сапогам и ехать дальше. Видимо, он тоже не выспался, к тому же еще и чай...
Я не выдерживаю и хохочу на весь лес. Михалыч облегченно подхватывает. Так и сидим мы посреди лесной дороги, брызжем дурными слезами и тычем друг в друга пальцами, а где-то там за буграми лежат на теплой траве два сапога-пара, слушают птиц, смотрят на прыгающих в листве солнечных зайчиков и думают, наверное, от том, как хорошо было бы жить им у озера и встречать вдвоем тихие рассветы.
Александр Токарев, г. Йошкар-Ола
