Последняя весна

Пролились раннии весенние дожди. Терпко запахло в борах смолевым духом-живицей, лиственной прелью и пьянящей свежестью талого снега. А среди залитых водой клюквенных моховин на матерых соснах заголосили стозвонно глухари, охваченные страстью продолжения рода своего древнего.

Седьмой десяток разменял в эту весну Николай Васильевич Рогожин, но не усидел по-стариковски дома, хотя и соблазняла его супруга Настасья блинами, а как всегда по весне, пришел сюда, на последний, может быть, в этих местах глухариный ток. Ружьишком Николай Васильевич не баловался давно. Да и как стрелять-то последних петухов? Повыбивали птицу, а где и разорили токовища селениями да дорогами лесовозными. Только послушать и посмотреть пришел Рогожин на старое токовище - может, повезет на глухариную песню, да и с озером надо поздороваться. Давно не был.

Вспомнилось, как еще пацаном "увел" он висящую на стене отцовскую "курковку" и первым же дурным выстрелом свалил на току веерохвостого здоровенного глухаря. Отец тогда вытропил его, Кольку, по следам и, натыкав сгоряча носом в мох... отдал "курковку" на владение. Глухарь помог.

Много охотиться не пришлось, время было тяжелое и смутное. А дальше судьба повела Рогожина в мясорубку Великой Отечественной, показала боль и кровь, смерть и измену, отвагу и страх, научила ценить дружбу и "правду в глаза", а, проверив его на крепость, зацепила для острастки горячим осколком и с Победой отпустила домой. В пути и нашел Николай свою Настасью. Тогда она еще Настей звалась... Приметилось ему еще в те годы лесное озерцо, красивое, как в сказке, но вместо Бабы-Яги жил на том озере старый филин-отшельник, хохотавший ночами "веселей" разной сказочной нечисти. Дуэтом с неясытью у них хорошо получалось...

Озерцо было неглубокое, но рыбное. Водились в нем пудовые щуки, окуни, лини, да попадалась озерная сорога, темноспинная, с отливающей золотом чешуей. Каждая чешуинка такой сороги драгоценной монетой на мху гляделась, а красоте ее перьев- плавников и петух бы позавидовал.

Озеро окружал старый сосновый бор, и жила в том бору древняя птица глухарь. Жила вольготно, не тревожимая лесными пожарами и набегами лихих людей. Ходили к тому озеру люди не жадные - взять на прокорм, не больше. Да и не унести много на плечах, а дорог к озеру не было. Так и жило-блестело средь сосен озерцо, хранимое болотами и лешаком-филином. И дни здесь текли размеренно, в сонной оторопи да шелесте камыша.

Со временем вгрызлись в сосняк хищные пилы, загадились боры порубочными проплешинами, от которых разило соляркой, и пролегли дороги уже вблизи озера. Потянулся в эти места самый разный народ: кто с добром и со страстью охотничье-рыбацкой, а кто с острогой и взрывчаткой. Все чаще встречал Рогожин на своем пути пьяные компании, палящие по пустым бутылкам и по всему живому, что попадалось на глаза. Все чаще находил стреляную и колотую на нересте щуку, ушедшую в агонии от человека, но доставшуюся воронам и мухам.

И разор сказался на озере. Откатились глухариные токовища дальше в боровую крепь, и все скуднее были с каждым годом уловы честных рыболовов. Казалось, никогда не вычерпать рыбу, каждый год воспроизводящую свое потомство, но как раз не давали ей этого делать глупые, недальновидные, корыстные люди, перекрывающие наглухо сетями речушки-нерестелища.

Ну, Бог с тобой, поставь ты сетешку в сторонке, чтоб пустым не уйти с капризного озера, но дай пройти рыбе отметать икру. А тут еще "электроудочку" придумали! В трусы бы ее подвести к этим ловцам. Ведь и детям своим ничего не оставят.

Божатся в оправдание, что лишнего не берут, да и если, мол, не я, то другой подсуетится, из-под носу вырвет... "Тьфу ты!" - передернулся тут Николай Васильевич от этих припомнившихся ему пакостных речей. Вот она натура-то наша человеческая! Что ведро помоев, накрахмаленной салфеткой прикрытое.

"Пойми ты, чудак-человек, - убеждал Рогожин невидимого собеседника. - Да, худо сейчас, особенно на окраинах российских. Но сохрани себя, пронеси сквозь лихолетье, не испачкайся волчьей ненавистью и завистью.

Так в спорах с кем-то и тяжелых раздумьях и не заметил Николай Васильевич, что дошел до места. Озеро открылось светло и выстуженно. Посередине озера гуляли волны, холодные даже на вид. Небе тоже было холодное, контрастное, в алых зоревых подтеках, на фоне которых верхушки сосен казались вырезанными из жести. Летом теплые потоки струятся над горизонтом и, размывая утренние краски, создают ощущение благодатного покоя. Сейчас озеро, подобно красивой мачехе, глядело строго, без теплинки.

Тревожная эта красота и свежий ветер с озера бодрили, заставляя Рогожина дышать и двигаться, как в годы прошлые, далекие. Хрустко ступая по тропе, шел он к истоку речушки - нерестилищу. Хотелось ему, может, в последний раз, подсмотреть трущуюся в истоме икряную щуку, а удастся - и надергать красноперых горбачей на мормышку с червяком. Переночевать у костра, как раньше, а потемну, перед зарей, надо уже на току быть.

Выйдя к месту, Рогожин обомлел: речушка была наглухо перегорожена заколом, а в проходе между жердями по-хапужьи раскинулись руки-сетки большого крылена. В самой "морде" виднелись два окунька. Щука еще не шла, но снасть хищно ждала своего часа.

- Ох, враги, ты смотри, что сделали! Для мелкого озерца смерть это неминучая! Нерестилищ тут раз-два и обчелся, загибает озеро!

Николай Васильевич, задыхаясь от торопливости и боли душевной, кинулся к заколу. Подняв раструбы болотных сапог, он зашел в ледяную воду и взялся за первый шест. "Крепко забили, хапуги!" - надсаживался Рогожин, выдергивая жердину. Крылен пока не трогал - оставил на самую злость, чтобы в лоскутья изрезать сетку охотничьим ножом.

Выстрел саданул откуда-то из прибрежного березняка и сразу дался резкой болью в левом боку Николая Васильевича. Охнув, он завалился в воду, еще не веря... "За двух окунишек?" Полыхнуло в голове кровавое марево и, застлав глаза, перешло в тяжелую дурноту. Чувство войны вернулось отчетливо и, как тогда, в Рогожине проснулся инстинкт самосохранения. Он подволок онемевшую ногу и рывком закинул ее на низкий берег. Ухватившись за торчащие из берега корни, Николай Васильевич подтянулся и упал на траву. Боль притупилась. Лишь кружились перед глазами сосны и звенело в ушах. Сквозь этот звон хрипло выстервенились голоса:

- Кретин, ты что наделал?!

- Да не в него я, пугануть хотел только! От воды, видать, срикошетило!

- Вот тебе и срикошетило, сухари запасай теперь!

Голоса приблизились. Николай Васильевич с трудом поднял голову: "Увидеть бы хоть кто?.." Но те береглись: кружили где-то рядом, шурша прошлогодней листвой.

- Живой он, Витюха, вишь зыркает. Может, в больницу отправим, а?

- В больницу?! В тюрягу захотел? А семью кто потом кормить будет? Сматываемся! Да поживей ты, охламон!

Торопливые шаги забухали по тропинке и растворились в шелесте леса. Спустя несколько минут неподалеку заскрежетал, залаял стартер машины.

Николай Васильевич попробовал встать, но земля, вздыбившись, опять швырнула его на мох. "Не дойти", - пришла ясная мысль, и от этой мысли не охватило его ужасом, а только горестью свело, да так, что горше некуда: "Плохо вот так-то, неприбранным уйти. Ждет ведь Настасья. Обидно..."

Николай Васильевич пополз. Оттаявший мох пружинил, и руки зарывались в него, как в губку, насыщенную студеной водой. На тропе в болотистых низинах встречались участки льда, и тогда Рогожин скользил, цепляясь ногтями за выталины, а след за ним тянулся кровавый, как от раненого зверя. И при виде пролитой крови насторожился лес, захрипел где-то от душного, далеко разнесенного ветром его запаха вышедший на тропу старый лось, порскнул в кусты заяц-беляк. А на краю приозерной болотины щерился желтозубый волк, словно улыбался. Пупырчатые ноздри тянули запах человечьей беды. Но сейчас он не голоден: на мху сизели внутренности лосенка, отставшего от матери поутру. Сытость тяжелила. Волк, зевнув с тоненьким всхлипом, улегся вылизываться.

Перед глазами Рогожина качались сохлые лишайники на буграх, прошлогодние пали, и вновь без конца и края тянулись моховые болота. Исступленный, муторный путь его прерывался все более частыми остановками, когда сил оставалась лишь на то, чтобы вжать в мох ладони и наполнить их бурой водой. Пить хотелось постоянно. И с подступающей дурнотой не отличал он уже явь от забытья, утро от вечера.

"Стоят... Опять они?! Спокойней, Коля, спокойней - вывороток отростья вскинул. Чертовщина какая-то! Вот стук, опять... Да никак глухарь запел?! Нет, не может он сейчас петь, к закату дело. Не рви душу, прочь! Настя, Настасьюшка!.." - Рогожин пополз, выхаркивая тягучую слюну с кровью.

Звезды тускнели. И, словно впитывая их, бледно набухала заря. Заседели инеем моховые болота, и в их знобком дыхании зарождался еще один весенний заморозок-утренник.

Старый глухарь нетерпеливо переступил на суку мохнатыми лапами: ждал соперника, но ток молчал. Глухарь щелкнул неуверенно раз, другой и тут же поперхнулся. Подавшись к стволу сосны, он по куриному наклонил голову набок и стал всматриваться в чернеющий у дерева бугорок. Птичий глаз уловил легкое его движение. Но время шло, а бугорок больше не шевелился. Совсем неопасно, не нарушая лесной тишины, вдавился он в мох. И глухарь, перестав обращать на него внимание, развернул хвост веер: "Чок-чок..."

Горловой клекот, учащаясь, вылился наконец в ликующий вскрик-скрежет. Звоном ответили инистые кроны сосен, и эхо, раскатившись по борам, угасло в хмуром поутру осиннике...

Александр Токарев, г. Йошкар-Ола