Под третьим громом
Александр Мельшин, г. Н. Новгород
Воздух наполнял первый прилив лета. Живо зеленели сады, черная земля отогрелась, и жданное тепло, тепло заправдашное, нараспашку владело всем. Дни стояли свободные, долгие и ясные. И прошло уже недели две, как отголосила по дворам старая примета, – слышали третий гром.
Володьке было без разницы, был гром или не услыхали в третий раз, – наверное, все же был, глухо прокатился вечером где-то к северу, в полях у Теши, и мальчишка соседский прибежал к дому и кричал радостно, – Володьке было без разницы, но у речки по такой погоде грех стал бы не искупаться. Ловить он все равно уже не думал и в портках одних, зайдя в воду в стороне от удочки, окунулся с головой, до дна пятками отмерил. По-радостному встревоженно, хорошо стало, и, как вынырнул, только холодок свежий касался плеч. Опустишься по шею и снова не чуешь, что вода июньская еще, забирает она тепло под ветерком, что она-то одна еще не поддалась лету. Руки приятно мнет, и хочется плыть…
Володька фыркнул, как довольный пес, распластался грудью и погреб к берегу. Всякую простую затею, особенно, что повеселее, он уважал сполна, жил широкими шагами и ни прозу, ни поэзию – песню любил.
На куцем песке у воды Володька постоял еще минуту и, съежив ступни, чтоб о шишку-иголку не наколоться, почапал к своему месту. Поднял рубашку с травы и наотмашь, как веником, тряхнул ею по спине. Так и утерся, впридачу солнце пекло и медленно обдавало настойчивым, спокойным томлением. Аж горячо становилось. Володька еще по шевелюре рукой махнул и тут-то увидел, что с рогулек пропала удочка. Как и не было ее.
– Да кто ж, на виду все! – Подбежал косолапо к берегу, глянул – ни сбоку, ни в воде нет. Володька и не думал другого – удочку украли! Дернулся назад и на босу ногу, по мозолям, натянул кроссовки. Взбежал повыше, к дороге – никого. Только дикий воробей купался в песке и испуганно встрепенулся, полетел в мелятник. Володька выдохнул и запрокинул сырую, кудлатую свою голову.
– Пацаны что ли, втихую главное… Еще глянул по дороге назад и вперед до поворота, шаркнул ногой и спустился вниз за брюками. Но только сошел к берегу, цыкнул влево сквозь зубы – денек-то неплохо начинался – и тут посередь омута косо показался из воды комель, и всплыл, как гусиное перо, весь удильник.
Володька замер, вгляделся в играющую гладь и сообразить хотел, как лучше ему изловчиться. Но не придумал ничего. А едва по колено успел в воду зайти, тут же удилище подалось от берега и проворно, совсем как поплавок легкий, ушло в глубину. И снова – как не было.
Тихим светом сквозь листья, по воде, как масло топленое, плыл над речкой летний почин, и во всем, всюду живая нега вторила ему. Впору одернуться было – уж не привиделось ли? Нырять Володька не стал, задумал выгадать получше и, наскоро одевшись, бегом побежал домой.
Нет, не показалось ничуть. Теперь он уже иначе был уверен, спорить готов – карпень утащил! Взял, сдернул удочку и бродит теперь по омуту. Лишь бы в корягу не завел… За поворотом дороги начинался ближний луг, сплошь в несмятых одуванчиках, и до села было рукой подать. Когда Володя вбежал в дом, всякая утренняя свежесть с запахом яблочным или ягодным источилась из сеней, и тягучая духота садилась под накаленной крышей. Катя, володина жена, вышла как раз к двери с бельем и минуткой даже сморщилась аккуратно, по-женски, от этой духоты. Запыленный, запыхавшийся ее муж прыжком вбежал по лестнице и начал первый: – Кать, я назад щас, погоди.
– Володь, что случилось? Ты чего какой? – Катя в мыслях все худое сразу нарисовала, и пожар где-нибудь, и драку.
– Карп удочку утащил, пока купался.
– Какой карп?
– Не знаю… Язь еще может. Саня тогда ж здорового тоже вытянул. Но это карп, поди, с пруда ушел.
– Куда утащил-то? Мальчишки у тебя украли!
– Да я видел, удочка в воде ныряет, как эта… – Володька чувствовал, что не будет разговора, стал обходить Катю к чулану, вытянулся и открыл дверцу.
– Ты чего? На речку сейчас?
– Ну, – Володька уже повернулся к жене спиной и в чулане, за старыми бамбуковыми удилищами, черенками и граблями, невесть почему туда поставленными, отыскивал старый подсак.
– Володь, а ехать на участок как? Собирались же…
Володька достал подсачек, деревянный, с обручем круглым из проволоки и сеткой, авоськой. Другого не было. Хотел он утешить Катьку, пообещать, зацеловать в щеки, но та уже, мужа зная и порыв его, разошлась, заблажила по делу и не в дело – непутевый и растакой-не такой. И все в обиду.
– Сроду дурью страдаешь. Уже придумывать начал. Совсем ералаш, хуже…
У Володи внутри от неверия такого как скрутило, забило по углам все доводы, всю правду его. И он сам – тронуть, посрамить Катьку – отвесил твердо: – Что ты у нас! Крутнул подсак в руке, чтоб сетку смотать удобнее, силой задвинул дверку и пошел вон. Оттого ли, что все настежь, что не было границ этому властному теплу, вдруг показалось, что и поругались-то на виду и на слуху. По половицам в сенях стелилось сквозь оконце большое солнечное пятно. Катя молча отвернулась и понесла белье во двор.
Володька торопился, шел, а как улица кончилась, пустился бежать к речке. Задышал трудно и через вдохи все думал: “Ну как не поверить-то! Словлю ведь. Там он, мой, не денется никуда…” Верно было – речка мелкая, ручей лесной, вся рыба по омутам. А там, где Володька ловил, сверху до омута шел перекат песчаный, а ниже мель поросла хвощом и осокой, только плотвичке гулять, а карп, зацепленный, точно не ломанется, заляжет, где поглубже. Володька бежал в одуванчиках. С правой стороны луг круто обрывался, и уходила вниз к воде песчаная осыпь, а впереди начинался воробьиным, березовым мелятником старый лес. И надо всем над этим – над селом, над извилистой речкой, над борами и рощей, – и дальше, до самых краев, возносилось небо. Мечтательное и синее по-летнему. Только восточнее, далеко к Оке, синева эта нависала ниже, тянула до земли жаркую поволоку. Володька этого не видел.
Он перестал бежать и сбавил шаг, по своим же следам почти крался к омуту. Но зря осторожничал: обыденно и веселенько смотрелся бочаг, и гладь его была спокойная, крутилась тихо и по-прежнему играла бликами. Не было там володькиной удочки.
Надежда у Володи не угасла, только искорка в глазах моргнула строже. И пусть страшно не любил, терпеть не мог, а стал ждать. Сел на сосновый валежник, рядом положил подсак. Так же или похоже на то доводилось ждать Володьке. И давнымдавно, когда загадывал сердечную встречу под старым фонарем, что за домом родителей катькиных… И хоть прошлой осенью, тоже ждать, когда всадили “буханку” в сырой песок на досчатинском пляже. И так всадили, что не сдвинуть, а всей компании было в смену с утра, и Володька оставался один.
Беглый ветерок вдруг погнал рябь по воде и зашумел высоко. Тени побежали, заколыхались на горячих сосновых стволах и тут же поблекли. Володька промурчал что-то под нос и скрестил ноги. Трудно было просто так усидеть и вспомнилось, как тот раз провожал товарищей своих за помощью и оставался один в ночь. Иван Красов тогда все шутил: “Ты не переживай, Володь, тяжко будет первую недельку, ты рожу на пне нарисуй и разговаривай с ним…”
Володька усмехнулся. Представил, как расскажет, покрасуется карпом перед мужиками… А Катька его промолчит сперва, но поймет, примет и такой фортель. И тут Володька вскочил. Совсем недалеко заворчало, забранило небо. Не рухнуло еще, но вдруг пришибло громом. И денек весь светлый сразу попятился. Володька отложил подсак, вышел на дорогу, чтоб подальше смотреть. Со стороны Оки в серых клочьях-облаках ползла туча. И не просто ползла, а накатывалась скоро, как одна тяжелая капля. Гроза шла молодая и злая, такие землю хлыщут ливнем и молнией колют ненароком. Обидно и горько стало, даже боязно почему-то, Володьке. От ливня такого не укрыться будет, и Катька боится бурю, даже шторы задергивает. Куда ее одну? Обидно, что так и уйти придется, и боязно, что нечем будет за свою правду постоять. Проглядел Володька грозу, не увидел синевы тревожной, а теперь уже не убечь – все равно накроет.
Тонкая молния сверкнула вниз, и небо гулко ответило ей, как рвалось внатяжку. Как будто злилось еще, вдобавок, что не дождались грома настоящего, что мальчишке соседскому поверили и зарницу вечернюю услыхали в полях напрасно. Володька вернулся к бревну, на котором сидел, взял подсак и остановился. Оперся руками на валежник и все смотрел. Нужно было уходить. Степенно уходить, шагом. Хоть и вымочит, а не удирать виноватым. Ветер налетел, огрызнулся по макушкам сосен и понес мелкую морось. И тут Володька высмотрел, как плавал сиротливо, почти у самого берега, треклятый удильник.
Как появился – черт этот омутовый, который утащил, только и знает. Внутри у Володи ёкнуло. Не раздевшись, в обувке, матерясь любезно и нещадно, и про себя, Володька вбежал в воду. Бросился вперед – вот! Не уйдет! Схвачу! Дождь припустил хорошенько, и вода вокруг пошла мурашками. Удильник медленно разворачивался вершинкой на середку и уплывал от берега. Но Володька догнал его. Одной рукой поднял сырое, тяжелое удилище и леску тугую, всю в траве, а другой – старался подвести подсак. Сетка-авоська сразу намокла, и было тяжело так управляться. Рыбина хоть и устала, поднялась к поверхности, но ходила кругами, уворачивалась от сетки. Не видно ее было. Володька взял удочку под плечо, потянул на себя и левой рукой наугад подвел сачок. В сетке толкнулось.
Что оставалось мочи, руки раскинувши, в одной – удочка, в другой – подсак, Володька выбирался на берег. Ливень хлынул стеной и катился с макушки по лицу, по шее, заливал скуластую володькину улыбку.
А он только и думал: “Водил вертляво больно, вроде как язь…”
И еще что-то бормотал, как хвалил или дразнил то ли себя, то ли Катьку:
– Совсем ералаш, хуже… Над землей гремел третий гром.
РЫБАЛКА КРУГЛЫЙ ГОД № 17(367), 2017 г.
