Петрович
Александр Мельшин, Нижегородская обл.
Мы с отцом шли к хлебозаводу мимо высоких промышленных весов, которыми раньше взвешивали машины, везущие хлеб, еще каких-то ветхих, старых построек, врытых в землю складов.
– Здесь раньше лужа была, совсем небольшая, правда, – сказал отец, показывая на заросший овраг у разбитой сторожки путейщика, – карася в ней ловили.
– А как ловили?
– Да прямо просто, к палке нитку привязывали и две спички, вместо поплавка. Вот, с ладонь, белого карася.
Золотую пору карасиной ловли помнили люди старшего поколения – отец, дядя Юра, Вадимыч. Видалые, небритые по утру. Люди со светлыми глазами. Вместе с Вадимычем часто ездил Петрович… То ли Валерий, то ли Виталий Петрович. Такой же, как все, хвативший, где-то и через край, своего. Напарник Вадимыча по карасю, он появлялся у гаража в неизменной красной ветровке, за одну сигарету до назначенного срока. И с ним, в темном сквозняке шагов, никак не плелась пустохлёбная проруха, плевая и смешная от несрушности.
Языком бражной, гончей юности кулебакских дворов Петрович ходил в масть. Он был по натуре рыболовомохотником, рыболовом-исследователем. Правда, ловил кондовыми удилищами с незамысловатой оснасткой, намотанной на пенопластовые мотовильца и крепимой “петля в петлю” к единственному кольцу на вершинке его удильника. Но Петрович жил нашей мелкой, небогатой ловлей. Он не одрях, не застоялся в давнишней манере. Всё искал, смотрел… Все примеченные мелочи, узелки, поклевки и сходы складывались неписанным календарем, правились в верной подсечке и падали в невысказанные закрома жизни.
Два или три сезона я время от времени попадал на рыбалки вместе с Петровичем. Но запомнился он одним летом, когда рухнувший, прогорелый страшным родительским горем Петрович размышлял, рассказывал свое умение сначала с трудной, а потом с кипучей живостью и отдачей, будто хотел от слов, от целого участия в простых заботах показаться сначала через силу живым, а потом и ожить.
В молчании по дороге на Велетьму он вдруг спрашивал меня:
– Нет, ты вот что, выбрасываешь кашу-то потом?
– Которую не скормил? Да, на берег, мыши съедят. Прокиснет до следующего раза.
– Это ему еще и лучше, может, прокисшая… Он как раз к такому, полежалому привычен. Где ему свежак взять? Я на Комаровом ловил, на покупной хлеб, так все мелочь таскала, а в запасе был вот черный, с прошлого раза, уж и черствый … Так на него наловил. Смял, конечно, правда, заново. И, ты знаешь, приличного вытянул.
– На Комаровом карась есть?
– Есть, и ротан есть. Карась там – ближе к камышам кидать нужно, не просто так прицелить, но можно, со дна только.
А ротан везде ходит. Карась с вечера, до девяти. С утра я пробовал – ни одного. Отгоревшее давно, отмякшее по морщинам лицо живо менялось, взгляд ходил с расстановкой, голос то останавливался сипло, то пропылял как по молодости. Но руки оставались спокойны.
А небо, на которое утром запрокидывал взгляд Петрович, в тот год все гнело душу, ждущую прокалиться в июльский солнцепек. С середины мая пошли звонкие весенние дожди и лили весь июнь, но уже муторно, серо. Реки остались высокими, а старики вспоминали шестьдесят лохматый год, когда все лето было пасмурно и лишь на два дня в августе вышло солнце, а предупредили тогда об этом космонавты, с орбиты видевшие разрыв в густой пасте облаков над Средней Русью.
Это был единственный раз, когда уже от порога мы отправились в дождевиках. Утром дождь бурлил в лужах с пузырями, и капля отпрыгивала вверх. Мы бы и не собрались, наверное, если бы не обещались Вадимычу, а Вадимыч не собрался, если бы не обещался нам. Петровичу же было плевать на погоду, и он никогда не сетовал на обувь…
Добирались молча, встревая в крестьянское ламенто дождя только короткими словами. Пресно дожевывали сон. Разбитую дорогу всю вымыло лужами и ручьёвинами. Вадимыч ругался иногда. А как вышли, с сырого холодка, разговорились – дождь, клев карасий да грязь на сапогах.
От крыльца деловито выбежал песдворняга. Вадимыч махнул на него рукой:
– Ну, Тузик… Но лишнее – сторож гавкнул для порядка и поспешил под крышу. С пригорка спустились скоро. Петрович оглядывался, смотрел подальше.
По канаве бежала вздернутая капельная зыбь. Вода протекала из складок дождевика вниз, вымачивая рукава, только стоило наклониться. Петрович остановился чуть позади, на тропе, опустив капюшон до козырька замызганной кепки. Он кисло посмотрел на поплавки Вадимыча, выставленные удивительно ровнехонько, и еще под ноги. И бросил:
– Пойду туда.
– Куда? – Вадимович кивком откинул капюшон.
– На тот берег, на обводке попробую.
– Валерий Петрович, а что, места что ли нет? – отец первый раз выезжал с Петровичем в компании и называл его, как и я тогда, по полной.
– Там попробую, тут я каждую неделю... А погода по нему. Он везде возьмет. Вадимыч, вывернув руку из полы дождевика, и привычно утвердительно показал, что беспокоится за Петровича – пустое. Вадимовичу знать было лучше.
Луговым травам хватало скромного тепла, а сырь была им во благо, и они разрослись выше головы. Да ива по ветру колыхала, поласкала ветви и шумела в дожде. Петрович уходил в эту пышную топь, поднятую на дыбы дождем.
Я, по читаным азбукам, сомневался, что погода карасиная. И поплавки Вадимыча, как встали изумительно точно, так и застыли, хоть на дожде и не видно было бы пугливой поклевки. Под сапогами берег размокал в месиво, капля, набираясь с капюшона, катилась по шее, и только звенящий комар нет-нет да проскакивал к лицу.
Первым повело у Вадимыча, окунуло раз, и поплавок пропал в колких мурашках на воде. Секунду Вадимыч сминал рукой дождевик, как удобнее изловчиться, еще секунду пытался отыскать поплавок, но, не найдя, словно на счет “три!”, подсек. Карась взял хороший и круто завертел у поверхности, расплескался в мурашках дождя.
– Это случайный! – Вадимыч почти серьезно, с огоньком глянул из-под капюшона.
Может, оно и верно было, с полчаса мы только смотрели, как то закипала с порывом ветра канава, то почти успокаивалась под мелкой моросью. А потом, в очередной раз, под крупными каплями, повело у отца. Повело классически по-карасевому, и уж под дождем тяжело было сразу заметить, точно ли скользит поплавок, или просто течением тянет его невзначай. Пришлось вмиг приглядываться, изготавливаться и спорить бегло:
– Ну, ты чего не тянешь?
– Дай заглотит!
– Да он уж заглотил, сейчас бросит!
– Не плюнет…чтоб не сошел! Или уж все? Но поплавок тихо все плыл к другому берегу, чуть притонув и клонясь все ниже.
Карась брал крупненький, ладони в полторы, а то и больше, но очень редко. Вадимыч взял трех часа за полтора, а мы с отцом по паре, пока от хлесткого заброса против ветра оснастку отцовской удочки не перехлестнуло и завязало трижды гордиевым узлом.
– Запасная-то есть к моей?
– Не-а, я вчера во дворе вязал. Две сделал, пока не ливануло…
– Перепутали? – Вадимович подошел к нам с какой-то сторожевой выправкой, стеля плащ по траве.
– Сейчас распутаю или перевяжу…
Только без поводка, – мне захотелось починить оснастку, жалко было и дешево бросать эту дикую ловлю в промокших портянках.
Тут же, раз уж Вадимыч был рядом, я спросил: – А что за обводная? Далеко?
– Я, как понимаю, та же канава, только течет подальше, с того края плотины. Петрович ходит туда, мне говорил…
– И что там?
– Да так же, ну карасик клюет.
Поставив удилище к кустам, я присел над спутанной леской и накрылся с головой плащом. Только слышал, не поворачиваясь, как Вадимыч хлопнул садком, а попозже и с отцовской подсечки плюхнулся в траву фунтовый, в темной, как благородная паутина, чешуе карась-серебряк. Радостно было, все улов.
За кустом меня не было видно, и если смотреть сверху, от домов, то у реки, в некошенных травах, стояли под острыми изломами плащей отец и Вадимыч. Но стояли, как и все другие… Можно полно сказать об удильщике в движении, на бросковой ловле, на проводке… А берега карасёвой, дремучей води равняли взгляды и сложения рук. Порядком оставалась на виду только сухомятая уверенность, что держится в усталости плеч русского мужика, будто упали, увесили его разом, когда юность еще прогорала, какие-то вериги. И то ли в помощь ему, как науськали, что тверже с ними, то ли в тягость, шел мужик через все засеки. Хуже, когда того не было, и та же уверенность, только без устали, с припевкой да невпопад, сияла порожней злоюродивой глупостью. Я почти повязал всю оснастку и затянул концевой узел с крючком, когда отец окликнул всех. Посреди дождя, почти отвесно, совсем не дугой, как обычно, висел светочь радуги. Не было солнца, по-прежнему над землей неслось по ветру волглое небо, но, видимо, в малой прорехе облаков так причудливо сыграл свет. Радуга продержалась пару минут, и ее свело дождем. А потом пришел Петрович. Хоть мы и прикидывали по времени скорое его возвращение, но он появился неожиданно, повернул из-за кустов на том берегу, прямо напротив нас.
– Видели радугу-то?
– Ага.
– Первый раз, чтобы в дождь была.
– Как улов, Валерий Петрович? – дергало тягучее любопытство.
– Есть. – Петрович поднял из травы сетчатый железный садок, на треть забитый десятком крупных, поболее наших, карасей. Поверх этого улова лежал ладошечный окунь и зеленый, с золотым отливом, оплывший линь.
– Ну, ты… – Вадимыч, подыгрывая, цокнул языком, – секрет знает! Линь какой!
– Да сам не ждал. Внуку покажу, он такой не видел.
Будто как кипучая, горькая капля выспрела с лица… И не было. Петрович на виду только моргнул. Он посмотрел на мостик, потом еще раз на наши места: – У тебя ведет…
Мы возвращались один за другим по привычному пути вдоль изгородей и усадов. Петрович все молчал, но, вдохнув, скосился из-за плеча на нас и начал, неприкаянный карасятник, привычно и заводно:
– Я-то еще подумал, точно там попробовать, раньше как было, приготовил все… Как было…
РЫБАЛКА КРУГЛЫЙ ГОД № 9(359), 2017 г.
