Перекресток семи проток...
В неяркий день с небольшим морозцем бредем мы с товарищем протоками. Ищем чего-то, муторно тычась в заливчики и под обрывы. Первый восторг от встречи с местами знакомыми уже прошел.
Холодно встретили эти лешачьи угодья, хоженные нами и по воде, и по льду в лучшие времена. Вроде бы все то же вокруг: так же молчаливо-белотело вытянулись березы на островах, разве что поредели местами, вырубленные-выпиленные на дрова для землянок да увезенные на тяжелых "Прогрессах" через Волгу, в Козъмодемьянек; так же неизменна береговая линия с теми же болотинами-заломинами, врезанными в низкобережъе, и с теми же коряжниками; и ястреб-тетеревятник остроглазый, кажется, все тот же парит, приглядываясь строго к тараторящим сорокам.
Вот только поубавилось на струе сухих стволов и топляков, торчащих раньше из воды и льда густо и опасно. Да и на дне отопрели стволы деревьев с сучкастыми ухватистыми "руками". Если, случается, сейчас зацепишь блесной или мормышкой за корягу, то или сдернешь отцепом, а то и оторвешь сучок да поднимешь его наверх, словно диковинную черно-зеленую каракатицу. Лишь бы леска была надежная.
Изменилось другое, и от этого холодно на душе. Вот здесь, у этого островка, шли на простую без изысков медную блесну окуни до полкило. Весело били по кивку и садились на блесенку тяжело и упористо, заставляя сгибаться хлыстик удильника. Выплеснувшись из лунки, бились окушки на льду, крепкотелые, в полосато-алом яркоцветье, и были по-неземному красивы, с пронзительно желтыми глазами навыкат и блестящими черными точками зрачков. Сахарясь в инее, они выгибали сильные тела и оставались до последнего мужественны, как только что были азартны до безрассудства...
Сейчас по кивку изредка стучали окуньки меньше ладони да теребили мотыля ерши, да что там ерши - ершишки с палец! Иного и не видно, только колючки торчат из сгустка слизи, но хвост держит по-солдатски лихо и упрямо набок. Честь отдает...
Мой товарищ - Леня-маленький - мужчина под два метра, не новичок в рыбацком деле, но был всегда себе на уме, имел отличинку-загадку до чудачества. Нередко душил меня смех неправедный при виде живого циркуля-верзилы в ушанке, стащенной, видимо, у сына, поскольку не налезала она и на макушку. Из драной зеленой телогрейки образца 1939 года наполовину торчали длинные руки, а солдатские валенки с калошами были перевязаны полиэтиленовыми махристыми веревочками, чтобы калоши не слетели...
Он не был беден, как церковная крыса, но почему-то считал, что на рыбалку надо надевать только самое плохое и старое. При этом товарищ брал с собой сырокопченую дорогую колбасу и водку чуть ли не с кремлевских погребов. Был к тому же Леня-маленъкий рассеян, словно человек "с улицы Бассейной". В его карманах всегда хранилось множество предметов, но чаще не тех, что требовались. Вот и сейчас он старательно оттирал ершовую слизь совершенно новыми женскими колготками черного эротичного цвета, хотя из его валенка торчала рыбацкая тряпка, развеваясь на ветру.
- Ты, Леня, прямо от любовницы на рыбалку сподобился, от теплой лунки, так сказать, - замечаю невинно.
Тот делает круглые, совершенно непонимающие глаза:
- Это ты к чему?
- На руки взгляни...
Леня долго смотрел то на колготки, то на тряпку, то на меня. Он был похож на старого спаниеля. Уши его сморщенной шапки отвисли бессильно, а вся нескладная фигура выражала жуткое недоумение.
Этого я уже не смог выдержать. Минут десять я смеялся от чистого сердца, чувствуя невыразимое облегчение, как за кустик сходить. Все это время товарищ смотрел на меня задумчиво-печальным взглядом, словно отыскивая во всем происходящем какой-то непознанный высокий смысл. Наконец нервные цепи замкнулись, сигнал дошел, начиная с "хвоста", до мозга. И Леня зашелся смехом, от которого попадали все вороны с окружающих берез, а потом поднялись на крыло и полетели восвояси, грязно каркая и разнося о нас дурную весть.
- Жене купил, в подарок. Спрятал подальше, чтобы "сюрпрайз" сделать, а потом, еловая голова, не нашел... Неделю искал, - словно хвастаясь, добавил Леня, отдышавшись наконец.
- Да... Голова... Еловая, - подтвердил я.
Леня нахмурился и подозрительно взглянул на меня:
- Я ей потом зеленые купил.
Попив чайку, мы уныло поплелись дальше, время от времени дырявя лед парой-другой лунок. Но везде, словно "рояль в кустах", заготовленный заранее, первой рыбкой был "матросик" с ладонь, потом попадался еще один, чуть поменьше, а потом шел сам "хозяин" - ерш сопливый. После него лунка лишь чернела пустотой. Хоть ананас в ней купай для приманки...
Этот комплект присутствовал почти в каждой свежей лунке и соблюдался субординационно строго, словно поступила бумага-указ от самого чертяки местного: вот так, а по-другому - ни-ни.
День уже из водянистого белесого посветлел, налился теплым светом, идущим с высокого правобережья. Оттуда же приходили и звуки, с разбросанного по холмам города "Кузьмы". Сродни Голливуду, помнится, выложено было раньше на холмах крупно и гордо: Козьмодемъянск. Не приходилось в последнее время мне быть в тех местах. Все больше по чапыжникам да чащобникам ноги ломаем. Может, уже попадали с холмов голливудские близнецы?
А когда-то (опять ностальгия), чтобы не ночевать на льду, приходили (если наст хороший) в гостиницу в "Кузьме". Брали номер с телевизором и отдыхали цивилизованно. И было это вполне по средствам скромному рыболову. Тем более, что стоила игра свеч. Вернувшись утром к жерлицам, снимали обычно одного-двух крупных судаков, а потом целый день здесь же ловили щуку, а совсем неподалеку от жерлиц - леща и сорогу огненноглазую больше рукавицы. Было, было...
Так в раздумьях и с перекурами вышли мы на чистину, что к Жареному бугру ближе. Здесь как бы некий перекресток проток. Отсюда уже и "Кузьма" виден на темнеющем в дымке высоком берегу. Вот только букв так и не разобрать...
Пробурили мы с Леней-маленьким по лунке и решили сидеть на них, пока небо на Йошкар-Олу не гикнется или вороны не запоют сладко...
Пробуем с Леней блеснить, ожидая уже привычные пару-другую поклевок мелочи. Но здесь, на четырехметровой глубине, лунки были безжизненны абсолютно, словно черные дыры. Эту безжизненность подчеркивал усиливающийся на чистине ветер. Словно пустынным континентальным холодом несло вдоль широкой протоки к Рутке, и от этой нежити холодели руки и сердце. Появлялось непреодолимое желание послать к водяному все это непонятное мазохисткое наваждение, называемое рыбалкой, и уехать домой!..
Кажется, подобные же мысли одолевали и Леню. Он действительно стал маленьким, съежившись в своей куцей телогрейке до положения кающейся Магдалены. Я вспомнил, что у меня в рюкзаке с лета еще завалялся китайский дождевик, скорее, одноразового пользования. Но здесь от него не требовалось "проверено электроникой", лишь бы ветер не пропускал...
Порывшись в рюкзаке, нахожу искомое и протягиваю озябшему товарищу. Тот быстро влезает в дождевик, но плащ оказался сродни Лёниной телогрейке: так же торчали из рукавов длинные руки, а сам дождевик был для Лени-Маленького, скорее, курточкой-непромокашкой... Но все равно минут через пять, глотнув горячего чая из термоса, товарищ благодарно заметил:
- Ты глянь, пакет целлофановый из-под хлеба, а греет, китайский городовой...
- "Маде ин Чайна" веников не вяжет, - поддакнул я.
Хоть я и был в синтепоновом костюме, но тоже накинул непромокаемый плащ. И сразу образовался микроклимат под ПВХ, словно осенним солнцем пригрело.
Глотнув по чашке чайку с водкой, мы оживились: словно мягкой заячьей лапкой смахнуло хандру и потеплело на душе. А мысли слабодушные паскудные сбились куда-то в испуганную стайку, а затем и сгинули безвозвратно.
Откладываю в сторону удильник с блесной и опускаю в лунку мормышку с пучком мотыля, а выше - с полукольцом мотыля на крючке-"заглотыше". Мормышка не успела дойти до дна, как вдруг кивок выпрямился и плавно поднялся кверху. "Тук!" - отдалось в руке тупо, а потом что-то упруго и несогласно встало в глубине, нехотя и тяжело поднимаясь ко льду. Сорога! Литого серебра рыбина извернулась в лунке, пытаясь уйти головой вниз, но, подхваченная рукой, забилась на льду, покрываясь снежной крошкой.
Мормышка булькает в лунке и снова уходит в глубину. И опять она не достает дна. Теперь уже на мормышке-"кандалах" бьется окунек, не крупный, но в довесок к сороге пойдет. А потом кивок плавно подняла жирная увесистая густера. Она сонно глотнула воздуха и распласталась на льду, краснея плавниками...
- Бросай обратно! Хватит мальков истреблять! - слышу истошное рядом. Это Леня-маленький в лихорадочном нетерпении меняет снасть и опускает в лунку мормышку с мотылем. Пошло дело и у него...
До самой темноты мы отводили душу в ловле сороги и окуней, словно в утешение за долгие часы холодного бесклевья.
Александр Токарев, г. Йошкар-Ола
Фото автора
