Отзвуки

Владимир Кочерженко, Тульская обл. 

За долгую зиму и паршивую ту весну, истомленная в прах, просится душа на рыбалку. Ох, как просится! И не в силах больше ей, душе родимой, противостоять… Собрался я аккурат на 1 Мая еще затемно и двинулся на знакомое озерцо ублажать ее, душу то есть.  



Ушел я рыбачить один-одинешенек. Друга моего заперли дома, понеже супруга его категорически заявила, будто он перестал уделять ей достаточно внимания. 

А достаточно – это сколько? 

И вот сижу я на складном стульчике у самой водички и мерзну изо всех имеющихся сил. Светает как-то робко, почти понарошку. Колотун зверский, и если бы не офицерская прорезиненная плащпалатка, душа моя настырная, как пить дать, могла запросто насквозь заледенеть. И вдруг: 

– Сынок, а сынок… 

Словно бомбой за спиной ахнуло! Есть у рыболовов ахиллесова пята: никого и ничего они не пугаются, но когда услышат шорох или голос за спиной, могут слегонца коли уж не “коня нарезать”, то умом повредиться и ходить потом всем встречным-поперечным улыбаться до скончания века. Пользуясь случаем, прошу: ради всего святого и во имя человеколюбия, не подкрадывайтесь к рыбачкам со спины. Лучше сбоку зайдите… 

Оборачиваюсь. Передо мной согбенный древний старичок в шапке-ушанке и “китайской шутке” – курточке такой, из которой вместо декларированного пуха торчат из многочисленных прорех клочки туалетной бумаги. Дрожит от холода. Можно было бы сказать – зуб на зуб не попадает, да только зубов-то у него и вовсе нет: рот провален. 

– Прости меня, сынок… – еле слышно шепчет старик. – Хлебушка кусочка у тебя не найдется, а, сынок? Третий день не евши… 

Тут без проблем! Сколько раз, считать заколебался, говорил жене, что хожу на рыбалку, а не на пикник. Не клюет рыбка, дергаешься на сплошном нерве, клюет, – тем более не до еды! Не слушается до сих пор моя любимая половинка, накладывает мне в рюкзак харчей: взвод солдат накормить можно. 

Расстегиваю рюкзак. Ну, конечно же! Внушительный (ногу отбить можно) ломоть праздничного пирога, пяток яиц, куриная нога чуть поменьше моей собственной, горсть карамелек. Еще бы литровую банку похлебки засунула, блин!.. Тяжко вздыхаю, наткнувшись на шикарную плоскую никелированную фляжку в кожаном чехле. 

Очень кстати пришлась старику эта фляжка. В ней крепкий сладкий чай. Горячий, ибо тепло она держит покруче любого термоса. Дедушка долго отказывался от угощения, хотя видно невооруженным глазом, что он действительно голоден, как тот пресловутый монашек на богатой Москве. Осторожно берет лишь кусочек хлеба. Но я настаиваю, и тогда старичок снимает шапку и садится прямо на стылую землю, подложив треух под себя. Белый редкий пушок на его голове шевелит ветерок, руки трясутся, из глаз катятся слезы, подсаливая хлеб и очищенное яичко. Я отворачиваюсь, глубокими вдохами-выдохами пытаясь протолкнуть застрявший в горле какой-то шершавый и горький ком. Мне самому до слез жалко дедушку. Вижу – не алкоголик, не классический бомж, а потерянный теперь уже навсегда старый человек, никому не нужный. Почему я так думаю? А нагляделся вдосталь за долгие годы профессиональной деятельности на горе людское. Нагляделся! Имею, блин, право на собственные выводы! Дедушка насытился, взбодрился. Идти ему, по всей вероятности, некуда, а у меня поплавок так пока ни разу и не шелохнулся, потому я тоже рад составить человеку компанию: потолковать о том о сем. Старик начинает издалека, перескакивая затем с пятого на десятое. Ему обязательно надо выговориться. Может быть, в последний раз. 

– Зимой, сынок, когда погнали немца от Москвы, наш полк оказался под Ясной Поляной. Есть тут поблизости деревня Прудное. Слыхал про такую? Там перед войной в барской усадьбе бывшей интернат открыли для престарелых и душевнобольных. Брали мы ту деревню. Бежали, стреляли, “ура!” кричали. Прибежали, а немца-то там уже и нету. Отступил. Ну, мы побегали еще маленько по деревне на всякий случай и забежали в богадельню. Глядим, а убогие все в немецких шинельках, только без погон! Поначалу чуть не обмишурились, да воевать с ними не начали. 

Спасибо, тетка какая-то деревенская крикнула: свои, мол, это, дураки советские! Понимаешь, сынок, наши-то, как только Гудериан стал подходить, эвакуировали из той богадельни весь персонал, имущество, продукты. Кровати даже железные вывезли, а дурачков то ли забыли, то ли бросили за ненадобностью. Немцы пришли, поглядели: мерзнут убогие, голодные навовсе болтаются по территории. Взяли, да и разрешили деревенским подкармливать их, а сами полный грузовик одежки привезли с передовой и раздали тем дурачкам со старичками. Видно, со своих убитых солдат поснимали. Вот, сынок, какая она, война-то… 

– В пехоте, значит, воевали, отец? 

– Ну да, в ней, царице войны! – дедушка улыбается горделиво. – Пехоту-матушку командиры наградами не баловали. Не авиация! А у меня, сынок, пять орденов и восемь боевых медалей, не считая юбилейных. Да то вообще не награды, а так, знаки… – он пренебрежительно отмахивает рукой. – Такие и носить-то неприлично для фронтовика… 

Старик сует руку за пазуху, ковыряется там и, наконец, вытаскивает пухлый целлофановый пакет, бережно разворачивает его и протягивает мне паспорт, орденские книжки, потертые на сгибах благодарности и Почетные грамоты Верховного Главнокомандующего. 

А старичок-то действительно герой! Да еще какой герой! С пожелтевшего снимка военной поры, изготовленного на толстой фотобумаге, смотрит бравый капитан. На парадном френче отчетливо видны ордена Ленина, Красной Звезды, Красного Знамени и два Отечественной войны. Такие ветераны вызывают в моей душе благоговейный трепет, и отношусь я к ним с безграничным уважением. Подумайте сами, обычные российские мужики, молодые мужики, почти юноши, успевшие, тем не менее, хватануть голода и холода первых пятилеток, замордованные коммунистической пропагандой и диктатурой пролетариата, когда на их глазах бесследно пропадали родственники, друзья, знакомые, соседи, в одночасье объявленные “врагами народа”, эти не дюже грамотные в большинстве своем мужики и парни отстояли державу, это они с трехлинейными винтовками образца 1898 года (одна на двух-трех человек) раздолбали гитлеровскую махину, построенную, что уж тут греха таить, не без широкой и всеобъемлющей помощи наших собственных большевистских вождей и правителей того времени. Это они, нынешние немощные старики, их однополчане и друзья устилали своими телами и родную землю, и всю Европу благодаря некомпетентности высшего командования, амбициозности маршалов от сохи, жестокости заградотрядов и военно-полевых судов. И вопреки всему именно они победили фашизм и японский милитаризм. Как же можно не уважать этих нынешних стариков? 

Оказывается, можно и не уважать, можно плевать им в души, можно презирать “маразматических значкистов”, можно и вообще превращать их, победителей, в пыль под ногами. В Прибалтике нынче судят стариков, которые всего-навсего верой и правдой служили той власти. Почему не судят тех, кто отдавал приказы? Их уже нет? Так осудите их постфактум! Осудите, чтобы неповадно было будущим “отцам народов”, понеже они, не приведи Бог, возникнут, отдавать человеконенавистнические приказы и грозить миру полным уничтожением! Бытует придуманное на пустом месте мнение, что история учит. Ни хрена она не научит кого-либо, коли будем и впредь заниматься славословием и словоблудием. 

Вы уж, уважаемые читатели, простите меня, пожалуйста, за отступление от темы. Накатывает иногда, знаете ли. Да и тема данной истории такова, что не могу я обойтись без эмоционального взбрыка. 

Дедушка, меж тем, продолжает свое повествование. Он рассказывает опять о войне, поскольку именно в ней он ощущал себя личностью. Именно война, как бы парадоксально это ни прозвучало, дала ему возможность подняться над собой, превратиться из “винтика” в распорядителя собственной судьбы. За четыре неполных года он вырос от рядового до капитана, командира роты, повидал много стран и народов, которые, как оказалось, жили при своем махровом капитализме несравненно лучше раскрепощенных и свободных граждан Страны Советов. Он тоже возмечтал тогда о квартире с ванной и теплым клозетом, о мотоцикле или даже машине. А почему бы и нет? Эксплуатируемые европейские пролетарии уже тогда, в сороковые годы, сплошь раскатывали на собственных авто, а он ведь, коли разобраться, не хрен какой-нибудь, а Победитель! 

Наивный. Окончилась война, он демобилизовался и вернулся в свой коммунальный шахтерский барак с общей кухней и общим отхожим местом в виде дощатой, продуваемой и проглядываемой насквозь через дыры в стенах будочки с двумя скрипучими дверцами и буквами “М” и “Ж” на них. 

Отдельную квартиру он все-таки получил. Двухкомнатную в “хрущобе” на семью из трех человек. Случилось это эпохальное событие в семьдесят восьмом году. А на машину так и не заработал, хотя трудился забойщиком в лаве, а на пенсию ушел уже начальником участка. И вдруг в позапрошлом году ему, участнику и ветерану, отметившему аккурат собственное восьмидесятилетие, родное государство сделало шикарный подарок, выделило персональный автомобиль “Ока”. Вот с нее-то, этой самой “окулины”, и начались те события, которые, в конечном итоге, привели к нашей со стариком встрече на берегу озерца. 

– Получил я эту машину и всю голову себе сломал, что мне с ней делать? Старуха моя умерла, катать некого. Сын давно живет отдельно, да и своя машина “Мерседес” у него есть. Гаража у меня не имеется, на автостоянке надо две с лишним тысячи рубликов в месяц платить. Морока сплошная… Думал я, думал, потом позвал соседа и говорю: – Бери машину мою по генеральной доверенности и пользуйся, вывози ребеночка своего на природу. 

Ребеночек-то у него, сынок, у соседа-то есть, инвалид с рождения. Детский церебральный паралич у мальца. Десять лет мальчонке, а он на коляске своей дальше двора нигде никогда в жизни не был… 

Конец истории моего собеседника до безобразия банален, и в последние годы строительства нашего доморощенного дикого капитализма у большинства россиян не вызывает особых эмоций. Тем паче, на фоне сплошного негатива, который рушится на нас и с экранов телевизоров, и со страниц печатных средств массовой информации, и изо всех подворотен. Возмущенный отцовским своеволием, дедушкин сын выгнал его из квартиры, ибо старик напрочь отказался возвращать машину и переписывать ее на кого-либо из трех имеющихся в наличии внуков. Квартира родителей, как оказалось, была приватизирована именно на него, единственного и горячо любимого сына. Вот он и воспользовался правом собственника. 

– Так вы же, отец, тоже имеете полное право подать в суд! – говорю я старику. – Вы же прописаны на своей жилплощади, и никто не может вас выселить с нее! 

– Не потяну я этот суд, – отвечает старик. – Сил уже не осталось. Да и времени… – добавляет он отрешенно. Затем встает, нахлобучивает на голову свой треух, благодарит меня за хлеб-соль, кланяется, желает удачи в рыбалке и, согнувшись, тяжело передвигая ноги в растоптанных адидасовских кроссовках, уходит в сторону города. 

Угревшись на взявшемся откуда-то щедром первомайском солнышке, я просидел у воды часов до двух пополудни. На поплавок уже не обращал внимания. Может, там, кто и клевал, да вот душа вдруг затосковала. Так и вернулся домой пустой, как бубен, без улова. И без радости. 



РЫБАЛКА КРУГЛЫЙ ГОД №23(397), 2018 г.