Отзвуки
Весна в этом году, вы мне сами не дадите соврать, выдалась на редкость капризной и вредоносной. Можно смело сказать - безобразная весна! Особенно для меня, прилично "сдвинутого по фазе" рыболова-любителя. В прошлом году, где-то в третьей декаде апреля, уже вовсю карасей ловил, они на крючок в очередь становились, а тут - тоска зеленая.
А душа-то, за долгую зиму истомленная в прах, просится ведь на рыбалку. Ох, как просится! И не в силах больше ей, душе родимой, противостоять, собрался я аккурат на 1 Мая еще затемно и двинулся на знакомое озерцо ублажать ее, душу то есть. И вот сижу я на складном стульчике у самой водички и мерзну изо всех имеющихся сил. Светает как-то робко, почти понарошку. Колотун зверский, и если бы не офицерская прорезиненная плащ-палатка, душа моя настырная, как пить дать, могла запросто насквозь заледенеть. И вдруг:
- Сынок, а сынок...
Словно бомбой за спиной ахнуло! Оборачиваюсь. Передо мной согбенный древний старичок в шапке-ушанке и "китайской шутке" - курточке такой, из которой вместо декларированного пуха торчат из многочисленных прорех клочки туалетной бумаги. Дрожит от холода. Можно было бы сказать - зуб на зуб не попадает, да только зубов-то и вовсе нет: рот провален.
- Прости меня, сынок... - еле слышно шепчет старик. - Хлебушка кусочка у тебя не найдется, а, сынок? Третий день не евши...
Тут без проблем! Сколько раз, считать заколебался, говорил жене, что хожу на рыбалку, а не на пикник. Не слушается до сих пор моя любимая половинка. Расстегиваю рюкзак. Ну, конечно же! Внушительный (ногу отбить можно) ломоть пасхального кулича, пяток крашеных яиц, куриная нога чуть поменьше моей собственной, горсть карамелек.
Дедушка долго отказывается от такого угощения, хотя видно невооруженным глазом, что он действительно голоден, осторожно берет лишь кусочек хлеба. Но я настаиваю, и тогда старичок снимает шапку и садится прямо на стылую землю, подложив треух под себя. Белый редкий пушок на его голове шевелит ветерок, руки трясутся, из глаз катятся слезы, подсаливая хлеб и очищенное яичко. Я отворачиваюсь, глубокими вдохами-выдохами пытаясь протолкнуть застрявший в горле какой-то шершавый и горький ком. Мне самому до слез жалко дедушку. Вижу - не алкоголик, не классический бомж, а потерянный теперь уже навсегда старый человек, никому не нужный. Почему я так думаю? А нагляделся вдосталь за долгие годы профессиональной деятельности на горе людское. Нагляделся! Имею, блин, право делать выводы!
Дедушка насытился, взбодрился. Идти ему, по всей вероятности, некуда, а у меня поплавок так пока ни разу и не шелохнулся, потому я тоже рад составить человеку компанию: потолковать о том, о сем.
Старик начинает издалека, перескакивая затем с пятого на десятое. Ему обязательно надо выговориться. Может быть, в последний раз.
- Зимой, сынок, когда погнали немца от Москвы, наш полк оказался под Ясной Поляной. Есть тут поблизости деревня Прудное. Слыхал про такую? Там перед войной в барской усадьбе бывшей интернат открыли для престарелых и душевнобольных. Брали мы ту деревню. Бежали, стреляли, "ура!" кричали. Прибежали, а немца-то там уже и нету. Отступил. Ну, мы побегали еще маленько по деревне на всякий случай и забежали в богадельню. Глядим, а убогие все в немецких шинельках, только без погон! Поначалу чуть не обмишурились да воевать с ними не начали. Спасибо, тетка какая-то деревенская крикнула: свои, мол, это, дураки советские! Понимаешь, сынок, наши-то, как только Гудериан стал подходить, эвакуировали из той богадельни весь персонал, имущество, продукты. Кровати даже железные вывезли, а дурачков то ли забыли, то ли бросили за ненадобностью. Немцы пришли, поглядели: мерзнут убогие, голодные навовсе болтаются по территории. Взяли да и разрешили деревенским подкармливать их, а сами полный грузовик одежки привезли с передовой и раздали тем дурачкам со старичками. Видно, со своих убитых солдат поснимали. Вот, сынок, кака она, война-то...
- В пехоте, значит, воевали, отец?
- Ну да, в ней, царице войны! - дедушка улыбается горделиво. - Пехоту-матушку командиры наградами не баловали. Не авиация! А у меня, сынок, пять орденов и восемь боевых медалей, не считая юбилейных. Да то вообще не награды, а так, знаки... - он пренебрежительно отмахивает рукой. - Такие и носить-то неприлично для фронтовика...
Старик сует руку за пазуху, ковыряется там и наконец вытаскивает пухлый целлофановый пакет, бережно разворачивает его и протягивает мне паспорт, орденские книжки, потертые на сгибах благодарности и Почетные грамоты Верховного главнокомандующего.
А старичок-то действительно герой! Да еще какой герой! С пожелтевшего снимка военной поры, изготовленного на толстой фотобумаге, смотрит бравый капитан. На парадном френче отчетливо видны ордена Ленина, Красной Звезды, Красного Знамени и два Отечественной войны. Такие ветераны вызывают в моей душе благоговейный трепет, и отношусь я к ним с безграничным уважением. Подумайте сами, обычные российские мужики, молодые мужики, почти юноши, успевшие тем не менее хватануть голода и холода первых пятилеток, замордованные коммунистической пропагандой и диктатурой пролетариата, когда на их глазах бесследно пропадали родственники, друзья, знакомые, соседи, в одночасье объявленные "врагами народа", эти не дюже грамотные в большинстве своем мужики и парни отстояли Державу, это они с трехлинейными винтовками образца 1898 года (одна на двух-трех человек) раздолбали гитлеровскую махину. Это они, нынешние немощные старики, их однополчане и друзья устилали своими телами и родную землю, и всю Европу благодаря некомпетентности высшего командования, амбициозности маршалов от сохи, жестокости заградотрядов и военно-полевых судов. И вопреки всему, именно они победили фашизм и японский милитаризм. Как же можно не уважать этих нынешних стариков?
Дедушка меж тем продолжает свое повествование. Он рассказывает опять о войне, поскольку именно в ней он ощущал себя личностью. Именно война, как бы парадоксально это ни прозвучало, дала ему возможность подняться над собой, превратиться из "винтика" в распорядителя собственной судьбы. За четыре неполных года он вырос от рядового до капитана, командира роты, повидал много стран и народов, которые, как оказалось, жили при своем махровом капитализме несравненно лучше раскрепощенных и свободных граждан Страны Советов. Он тоже возмечтал тогда о квартире с ванной и теплым клозетом, о мотоцикле или даже машине. А почему бы и нет? Эксплуатируемые европейские пролетарии уже тогда, в сороковые годы, сплошь раскатывали на собственных авто, а он ведь, коли разобраться, не хрен какой-нибудь, а победитель!
Наивный. Окончилась война, он демобилизовался и вернулся в свой коммунальный шахтерский барак с общей кухней и общим отхожим местом в виде дощатой, продуваемой и проглядываемой насквозь через дыры в стенах будочки с двумя скрипучими дверцами и буквами "М" и "Ж" на них, навечно намалеванных кузбаслаком. Отдельную квартиру он все-таки получил. Двухкомнатную в "хрущобе" на семью из трех человек. Случилось это эпохальное событие в семьдесят восьмом году. А на машину так и не заработал, хотя трудился забойщиком в лаве, а на пенсию ушел уже начальником участка. И вдруг в позапрошлом году ему, участнику и ветерану, отметившему аккурат собственное восьмидесятилетие, родное государство сделало шикарный подарок, выделило персональный автомобиль "Ока". Вот с нее-то, этой самой "окулины" и начались те события, которые в конечном итоге привели к нашей со стариком встрече на берегу озерца.
- Получил я эту машину и всю голову себе сломал, что мне с ней делать? Старуха моя умерла, катать некого. Сын давно живет отдельно, да и своя машина "Мерседес" у него есть. Гаража у меня не имеется, на автостоянке надо триста рубликов в месяц платить. Морока сплошная... Думал я, думал, потом позвал соседа и говорю: "Бери машину мою по генеральной доверенности и пользуйся, вывози ребеночка своего на природу". Ребеночек-то у него, сынок, у соседа то есть, инвалид с рождения. Детский церебральный паралич у мальца. Десять лет мальчонке, а он на коляске своей дальше двора нигде никогда в жизни не был...
Конец истории моего собеседника до безобразия банален и в последние годы строительства нашего доморощенного дикого капитализма у большинства россиян не вызывает особых эмоций. Тем паче на фоне сплошного негатива, который рушится на нас и с экранов телевизоров, и со страниц печатных средств массовой информации, и изо всех подворотен. Возмущенный отцовским своеволием, дедушкин сын выгнал его из квартиры, ибо старик напрочь отказался возвращать машину и переписывать ее на кого-либо из трех имеющихся в наличии внуков. Квартира родителей, как оказалось, была приватизирована именно на него, единственного и горячо любимого сына. Вот он и воспользовался правом собственника.
- Так вы же, отец, тоже имеете полное право подать в суд! - говорю я старику. - Вы же прописаны на своей жилплощади, и никто не может вас выселить с нее!
- Не потяну я этот суд. - отвечает старик. - Сил уже не осталось. Да и времени... - добавляет он отрешенно. Затем встает, нахлобучивает на голову свой треух, благодарит меня за хлеб-соль, кланяется, желает удачи в рыбалке и, согнувшись, тяжело передвигая ноги в растоптанных адидасовских кроссовках, уходит в сторону города.
Угревшись на взявшемся откуда-то щедром первомайском солнышке, я просидел у воды часов до двух пополудни. На поплавок уже не обращал внимания. Может, там кто и клевал, да вот душа вдруг затосковала. Так и вернулся домой пустой, как бубен, без улова. И без радости.
Владимир Кочерженко, Тульская обл.
